За что может умереть Сенцов

14 мая в колонии, расположенной за Северным полярным кругом, начал бессрочную голодовку Олег Сенцов. Его единственное требование — освободить всех украинских политических заключенных, находящихся в России (в cписке «Мемориала» их чуть больше двадцати человек).

В августе 2015 года Сенцов получил двадцать лет за организацию террористического сообщества и подготовку к терактам. Второй подсудимый по этому делу, Александр Кольченко, получил десять лет колонии. Подробные отчеты с заседаний суда опубликованы на «Медиазоне»; за три года их прочитало около трехсот человек. Из этих стенограмм понятно, что единственным доказательством существования террористической организации являются показания Алексея Чирния, с которым Сенцов даже не был знаком. Именно оперативную съемку задержания Чирния с рюкзаком, в котором лежал муляж взрывчатки, пропаганда часто выдает за оперативную съемку задержания Сенцова.

До ареста Сенцов был активистом «Автомайдана» и весной 2014 года занимался в Крыму организацией мирных протестов против присоединения полуострова к России. «Вчерашний “автопробег смертников” по улицам Симферополя состоялся, но в очень сокращенном виде, — писал он в Фейсбуке 12 марта. — На место сбора собралось всего восемь машин плюс шесть камер с журналистами плюс двадцать активистов-пассажиров. Хотелось бы больше, но, к сожалению, большинство приглашенных “диванных революционеров” испугалось ехать. ГАИ и милиция тоже прибыли на старт и настоятельно рекомендовали в целях нашей безопасности не выезжать. Мы сказали, что наша акция мирная, правила нарушать мы не собираемся, и предложили нас сопровождать для всеобщего спокойствия».

Второй подсудимый, Александр Кольченко, признался, что участвовал в поджоге помещения, которое в материалах дела фигурирует как офис «Единой России», но в апреле 2014 года еще являлось офисом украинской Партии регионов. Поджог происходил ночью с целью причинения материального ущерба и не предполагал человеческих жертв.

Обоих, и Сенцова, и Кольченко, попытались связать с запрещенным в России «Правым сектором», что бездоказательно в случае Сенцова и абсурдно в случае Кольченко, известного своими левоанархистскими взглядами. Геннадий Афанасьев, второй свидетель, на показаниях которого базировалось обвинение, заявил, что подвергался давлению и пыткам.

Показательный процесс (по образцу процессов 6 мая) должен был продемонстрировать, что против референдума в Крыму возражает только кучка террористов, и запугать тех, кто планировал сопротивляться. Предполагалось одноразовое оперативное мероприятие по устрашению и подавлению. Но безотказной работе репрессивной машины помешали два обстоятельства: первое — подсудимые не пошли на сделку со следствием и отказались признавать легитимность суда; второе — активист «Автомайдана» Олег Сенцов неожиданно оказался режиссером, что повлекло за собой вал публичных реакций в диапазоне от протестов Европейской киноакадемии до вопросов «а что, деятелям культуры можно взрывать памятники?» Часть российского профессионального сообщества отнеслась к ситуации с прохладным раздражением: не наш, да и не такой уж большой режиссер, владелец компьютерного клуба в Симферополе, — единственный полулюбительский фильм Сенцова «Гамер» был показан на фестивалях в Роттердаме и Ханты-Мансийске, запуск второй картины «Носорог» отложился из-за Майдана.

Для украинской интеллигенции Сенцов встал в один ряд с другими политическими узниками империи, такими, как поэт Василь Стус, который большую часть жизни провел в советских тюрьмах и умер в «Перми-36» осенью 1985 года, через неделю после начала очередной голодовки. Для украинской власти он — крымчанин, против собственной воли получивший российское гражданство и не подлежащий обмену, — оказался неудобен, поскольку разрушает стереотип о полуострове-предателе, на котором не осталось не единого праведника. Для власти российской его смерть накануне чемпионата мира могла бы стать досадной, очень досадной неприятностью.

Сенцов неудобен почти для всех, но больше всего он неудобен для тех, кто сегодня, являясь частью российской системы, открыто выступает в его поддержку, — хотя они изо всех сил стараются этого неудобства не замечать. Он не был террористом при задержании, но стал «террористом» в тюрьме, потому что его процесс и его подвиг — мина замедленного действия под всем четырехлетним посткрымским консенсусом, когда одни ликуют, другие «забивают сваю», а третьи молчат, но все отчитываются в Фейсбуке об успехах новых проектов и игнорируют войну за границами и пытки дома. Сенцов — это восстание против гибридной реальности тотального компромисса, в которой даже карты Google показывают Крым российским или украинским в зависимости от того, каким вам удобно его видеть. Чей он, «бескровно» присоединенный Крым, если и спустя четыре года человек готов умереть, отказываясь признать его присоединение?

Фестивальная судьба фильма «Гамер», поместившая Сенцова в кинематографический контекст, и его сегодняшнее существование в тюрьме за полярным кругом заставляют задаться вопросом: что такое культура, кто и с каких позиций ее производит? Ответов может быть несколько. Культура — это инструмент рефлексии, способ самоосознания и самоопределения человека и общества; речь не обязательно о «высоком искусстве», тут могут быть и поп-музыка, и мода, и рэп (см. недавний документальный фильм «Фонко», в котором показано, как неотформатированная музыкальная стихия на постколониальном Африканском континенте постепенно трансформируется в политическую волю). Или же это способ проведения досуга для людей с определенным уровнем дохода, коротким рабочим днем и длинным уик-эндом.

Очевидно, что культура, производимая сегодня в России под патронажем министерства Мединского, не является культурой первого типа (за исключением документального театра и документального кино, но создатели «Театра.doc», как известно, умерли, а «Артдокфест» окончательно выдавлен за границу). Компромиссное, подцензурное «творчество», которым занимаются все сообщества, не имеет возможности затрагивать ни один из вопросов, стоящих сегодня перед страной и миром, — от сдвигов в восприятии семьи и гендера (административная статья за «пропаганду гомосексуализма») до отношений метрополии и регионов (уголовная статья за «призывы к сепаратизму»). Огромное белое пятно на Крыме. Огромное белое пятно на Донбассе и на всей Украине, связи с которой еще пять лет назад были такими обширными и всепроникающими. Но надо же продолжать «работать», а про все болевые моменты проще сказать «это никому не интересно» и снимать о сложностях семейной жизни пьющего врача и непьющей медсестры.

Говоря о втором типе — культуре как досуге, мы имеем в виду, в первую очередь, Москву, где пузырятся премьеры, лекции и выставки, и в гораздо, гораздо меньшей степени другие крупные города России. В регионах культура московского типа возможна только в логике внутренней колонизации. Так, в 150-миллионной стране сегодня существует всего один международный кинофестиваль, который проводит местная команда для своего города («Меридианы Тихого» во Владивостоке); все остальные делаются кочующим столичным шапито по патерналистской модели для услаждения просвещенных губернаторов (неважно, что один из них заказал покушение на журналиста, а другой имел отношение к компаниям, обеспечивающим безопасность на Саяно-Шушенской ГЭС, где погибли 75 человек, — фестивальное движение должно продолжаться). Никакого собственного культурного развития на местах в этой модели не предполагается. Никакой свободной дискуссии вокруг произведений искусства в ситуации тотальной самоцензуры проводиться не может (после поездки в Славутич на фестиваль «86», организаторы которого концептуально переосмысляют постсоветского человека и постсоветское пространство, мне больно даже думать о российских киносмотрах — подобная концентрация смыслов у нас невозможна и никому не нужна).

Есть еще два варианта ответа на вопрос, что такое «культура»: это пропаганда или это просто вывеска на коммерческом предприятии по освоению бюджетных денег. Выбор невелик, и тут возникает парадокс мотивации: соглашаясь сегодня заниматься пропагандой, распилом, обеспечением необязательного досуга, подцензурным творчеством и внутренней колонизацией ради денег, статуса и принадлежности к профессиональному сообществу, участники процесса автоматически оказываются вне смысловой составляющей культуры. Наивно думать, что аудитория не замечает этого изъятия; не стоит удивляться, что «деятелей» и «деятельность» все чаще воспринимают в штыки.

Выйти из этого порочного круга даже в знак протеста против медленного самоубийства осужденного по сфабрикованному делу коллеги никто не решается, потому что это «непрактично», хотя события последних месяцев и лет давно уже должны были поместить нас по ту сторону страха — тюрьма сегодня грозит любому без исключения, невиновному и виноватому.

Постсоветский инфантилизм тотален, он поражает «интеллигенцию» не в меньшей степени, чем «народ». Инфантилизм — это невозможность эмпатии, невозможность поставить себя на место другого, даже если этот другой — изученный за двадцать лет вдоль и поперек президент Путин, человек с очень внятной этической системой. Судя по всему, послание, отправленное сообществам арестом Кирилла Серебренникова, так и осталось непонятым. Оно заключается в том, что нельзя есть у папы со стола, а потом крошить на папу батон — это не по понятиям. Хочешь быть диссидентом — начинай трудный путь административных арестов, отказов в аренде помещения, маргинализации и отчаяния. Хочешь большой театр в центре Москвы — играй по правилам. Как всякий позднесоветский обыватель, в начале своей карьеры Путин смотрел на творческую интеллигенцию с почтением (см. запись его визита на «Мосфильм» в 2003 году), однако уже через несколько лет убедился в том, что это предельно конформистская прослойка, которая никогда ни на миллиметр не подвинется из зоны комфорта и будет сдавать одну позицию за другой. Отсутствие самоуважения всегда порождает неуважение контрагента.

Подписывая открытые письма, но оставаясь в системе и не подкрепляя свои слова никакими действиями, деятели культуры, протестующие сегодня против арестов коллег, для власти остаются «терпилами», а для людей за пределами Москвы — соучастниками разграбления и геноцида. Никто не воспринимает всерьез слова людей, не имеющих субъектности, субъектность обретается только поступками, в том числе добровольным отказом от каких-то благ ради более высоких целей, — и обретение субъектности именно «практично», потому что только она заставляет прислушиваться к словам. Еще раз: обретение субъектности всегда практично. Оно как минимум создает другие переговорные позиции.

Сенцов сделал выбор между шестнадцатью годами медленного угасания в колонии и демонстративным самоубийством ради привлечения внимания к судьбе даже не своей, а других политических заключенных. Вне зависимости от исхода его голодовки он создал новую шкалу для измерения человеческого и профессионального достоинства. Применять или нет эту шкалу — личное дело каждого, но игнорировать ее сейчас уже невозможно.