Светлана Ганнушкина: «Приходится быть оптимистом»

Она четырежды «иностранный агент» — вместе с «Мемориалом», «Гражданским содействием», Сахаровским центром и Международным Мемориалом; при этом более деятельного патриота не найти. На ее счету премия имени Нансена и Альтернативная Нобелевская премия. С 2009 года Светлану Ганнушкину ежегодно выдвигают на Нобелевскую премию мира, и каждый год она входит в «100 самых уважаемых людей страны», по версии «РР».

Как математик Светлана Ганнушкина вдруг решила помогать беженцам? Началась перестройка, а с ней и новые процессы в обществе. Можно стало выйти из кухонь, объединяться в неправительственные организации, появились независимые газеты. Но одновременно вышли наружу застарелые задавленные проблемы: начались межэтнические конфликты. Карабахский конфликт был одним из самых обсуждаемых в Москве. Выступления приезжающих из Армении участников событий собирали полные залы открывшихся для общества академических и учебных институтов. В Москве образовалось движение в поддержку требований присоединения Карабаха к Армении. Только из Азербайджана ничего не было слышно.

Тогда Светлана Ганнушкина решила: надо ехать в Баку. И там в январе 1989 года впервые увидела беженцев. Это были простые крестьяне из Армении, не понимающие, почему они вдруг должны покинуть свои дома в Армении. Многие плохо представляли себе, где находится Нагорный Карабах и почему из-за него можно кого-то убивать и изгонять из родных мест.

Эта поездка определила судьбу Светланы Алексеевны — она сформировала свое отношение к любым конфликтам и поняла природу гражданской войны, которая может заставить людей взять оружие против их воли.

А через год, в январе 1990-го, в Москве появились беженцы из Азербайджана — жертвы армянских погромов в Баку. Светлана Ганнушкина стала одной из тех, кто учредил теперь уже легендарную организацию — Комитет «Гражданское содействие».

Ну, а если уж говорить о наградах, достаточно упомянуть Премию им. Нансена, полученную в 2004 году, и Альтернативную Нобелевскую — в 2016-м.

Человека защищать, а не право
Я не люблю слово «правозащитник». Потому что для некоторых правозащитник — это защитник права или, даже более узко, закона. И если закон выполняется, то все в порядке. А на самом деле в сочетании «права человека» акцент ставится на слово «человека». Я бы не хотела защищать даже право, а тем более закон, потому что есть много законов, которые противоречат основам права. Мы пытаемся защитить человека.

Вот, например, Людмилу Михайловну Алексееву называют правозащитником, но, по-моему, лучшее для нее определение — заступница. Даже не защитница, а заступница. Потому что Людмила Михайловна была ходатаем за каждого, кто к ней обращался, перед теми, кто мог повлиять на судьбу несправедливо обиженного. Иногда ее упрекали в, может быть, слишком тесной связи с властью. Но она использовала свои связи именно для того, чтобы заступиться за человека.

Правда, наступает момент, когда обращаться к власти становится не только бессмысленно, но и вредно. Быть может, она вам и уступит одного человека, но потом уничтожит сто. Тут грань зыбкая и у каждого своя — свой уровень компромисса.

Но, разумеется, право — это механизм защиты человека. Если вы обращаетесь, допустим, в Европейский суд, то перед вами Европейская Конвенция, и вы не можете жаловаться на то, что человека обижают — вы должны найти статью Конвенции, которая по отношению к нему нарушена. Если вы хотите обратиться в Конституционный суд и обжаловать закон, который к вам применен, то должны показать, какой статье Конституции России этот закон противоречит.

Про бабушку
Бабушка Софья Владимировна, мать моего отца, была невероятно энергичным человеком. У нее не было преград в общении с людьми любого уровня. Она могла дозвониться министру и добиться того, что полагала правильным. Благодаря ее заботам во время войны в нашем доме работал лифт. Потому что дом был шестиэтажный — построенный по тогдашним меркам, с пятиметровыми потолками, и в нем жило много пожилых людей.

Бабушка могла после концерта на радио позвонить Надежде Андреевне Обуховой, позвать ее к телефону и поблагодарить ее за исполнение… Единственное не удалось моей бабушке. Когда моего семнадцатилетнего двоюродного брата вызвали в НКВД и хотели сделать осведомителем, она позвонила туда и сказала: «Мой внук не годится для этого». Но отвертеться не получилось. Ей ответили: «Товарищ Ганнушкина, вы не волнуйтесь, мы с разными людьми умеем работать — мы научим».

Решилось это по-другому. Приехал в короткий отпуск с фронта друг моего отца Артем Сергеев, просто взял Женьку, художника, и увез с собой на фронт — прямо под Сталинград. Чтобы тот не стал осведомителем. Женя там, на фронте, стал писарем, у него был уникальный каллиграфический почерк. В общем, ему повезло, он не был ранен. Звали его там Малой. Артем говорил, что Женька вообще не соображал, где находится: когда были взрывы, выскакивал посмотреть — говорил, что это красиво.

Люди не любят вспоминать об ужасах войны в мирное время, говорят больше о комических моментах. Юмор вообще, надо сказать, служит защитой от страха… В Москве был голод, а на фронте кормили. И как-то Жене досталась пятилитровая банка сгущенного молока. На радостях он съел столько, что ему стало плохо. Вот об этом они с Артемом всегда вспоминали.

Моя бабушка была основателем одной из психиатрических клиник в Москве. Вокруг нее собрались люди, у которых были психически больные родственники — их нельзя было держать дома, но и в «палату № 6», как у Чехова, отдавать не хотелось, — и бабушка организовала акционерное общество. Деньги ей в руки нельзя было давать, как и мне. Она их быстро потратила и разорила общество, акционеры ее за это очень ругали. Но больницу построила — она до сих пор стоит.

Когда они начали строительство, оказалось, что туда не подведен водопровод, нет коммуникаций. И тогда, как рассказывала бабушка — я почему-то это помню, хотя, когда она умерла, мне было всего четыре года, — она поехала к московскому губернатору. На ней была вот такая шляпа! Бабушка была голубоглазой блондинкой, на ней была голубая шляпа, вся в цветах… Она поехала к губернатору, и он ей сказал: «Не волнуйтесь, мы все сделаем!» А когда она возвращалась, работы уже начались — уже землю копали под трубы. Вот такая была скорость исполнения бюрократических решений!

Но сама бабушка при этом разорилась, обанкротилась, и у нее описали все имущество. Акционеры обвиняли ее в присутствии психиатра, Петра Борисовича Ганнушкина, который был у нее консультантом в больнице. К тому времени у них уже был роман, и бабушка на него смертельно обиделась, потому что он ее не защитил. Обиделась… и уехала с другим человеком в Европу. Свободные были нравы в то время.

В общем, этот человек привез ее обратно и сказал: «Вы любите Ганнушкина, я вас ему отдаю». После этого бабушка с дедом снова встретились, поженились, и в 1920 году родился мой отец. Вот такая была бабушка. Ее брат называл ее «добрый деспот». Потому что она заставляла людей вокруг себя делать так, как ей казалось правильным.

Кстати, брат ее, Евгений Владимирович Клумов, был Героем Советского Союза. Они были наполовину немцы, бабушка и ее брат. Он врач, хирург, окончил медицинский факультет в Москве, потом в Германии. А когда вернулся, поехал в Белоруссию — «на колтун», то есть туда, где нужнее всего были врачи. Но, поскольку он был немцем, то когда нацисты оккупировали Белоруссию, он остался заведовать большим госпиталем. Когда немцы уходили, они предложили ему и его жене уехать с ними. Он отказался, и их расстреляли.

Говорят, он сказал жене: «Галя, мы прожили большую жизнь, и это не самый страшный способ уйти из нее». Кто это слышал, я не знаю. Что-то вроде легенды… Когда Евгения Владимировича не стало, его объявили врагом народа. А потом, когда стали писать историю партизанского движения в Белоруссии, оказалось, что он был активным его участником: к нему доставляли раненых партизан, он их лечил, потихоньку отправлял как мертвых в морг, и оттуда их забирали. Он получил посмертно Героя Советского Союза. Боюсь, что, не расстреляй его немцы, его бы расстреляли свои — как «врага народа». И звание Героя он бы в любом случае получил посмертно.

Папа мой тоже свободно говорил по-немецки, но меня не выучили. Так что я по-немецки, кроме alles gut, ничего не знаю.

Про детство
В нашем доме и в окрестностях нас все знали. Для ребенка это довольно обременительно — когда все знают, что ты Ганнушкина, к тебе особые требования, мемориальная доска на доме висит… Ребенку хочется быть как все — тем более я очень долго болела и в 11 лет только-только в детский коллектив начала входить. И тут на тебя все: «Как Ганнушкина одета! Господи, что же они так не следят за девочкой, она растолстела!»

Когда мне было два года, я чуть не умерла. Профессора — коллеги моего деда приходили меня лечить и не вылечили. Я слабела, слабела, слабела, непонятно было, почему. А потом одна жена профессора пришла за калошами, которые забыл ее муж, и сказала: «Знаете, я тоже детский врач, можно я посмотрю девочку?» И потом: «Не уверена, что поможет, но дайте ей хину, потому что это клинически похоже на малярию». Мне стали давать хину, и я выздоровела.

Я вообще себя очень рано помню. У меня какая-то острая память чувств — помню, что я ощущала. Однажды увидела лужу на полу и очень обрадовалась, что это не мое производство. Когда такой скандал случался со мной, меня ставили над этой лужей и спрашивали: «Кто? Кто?» И тут, значит, я увидела эту лужу и спрашиваю: «Кто? Кто?» А мне объясняют, что это папа кружку разлил. И я помню страшное смущение: обидно было, так хотелось, чтобы это был кто-то другой! Мне тогда еще не было двух лет.

Помню пленных немцев. Это весна 1944 года, наверное… Ну да, мне два года и есть. И мы с няней гуляем — палисадничек в доме напротив, штакетник, который отгораживает его от тротуара, я стою, держусь за забор руками. А по нашему Хлебному переулку, по булыжной мостовой, идут немцы. Как мыши в балете «Щелкунчик» в постановке Григоровича — серые, с тонкими носами мыши.

Идут эти немцы с опущенными головами, в серых бушлатах — все серое: волосы, лица, одежда. Мы тихо стоим и смотрим на них, а они на нас не смотрят, не поднимают глаз. И тогда, в два года, я уже понимала что-то про войну — чувствовала, что это люди, которые сделали что-то очень нехорошее. Помню вот это раздирающее чувство: с одной стороны, их жалко, а с другой, нельзя же их жалеть, потому что они нехорошие! Няня моя вздохнула и сказала: «Господи! Бедные, бедные, что наделали». То есть они виноваты, но — бедные. И я такое облегчение испытала: «Значит, можно их жалеть!» Это довольно яркое воспоминание — может быть, в какой-то мере оно как прививка: оказалось, можно жалеть не только хороших людей.

Кстати, вспоминаю извлеченный кем-то из архивов «Наказ для низших чинов российской армии»: «Пленный — уже не враг». С одной стороны напечатана молитва, а с другой — указания, как вести себя с пленными. У каждого солдата была такая памятка, в которой говорилось: пленный — уже не враг тебе, санитарные машины надо пропускать и так далее. Непохоже, чтобы такие наказы давали нашим военным, когда их в Чечню отправляли…

Про выборы
Поскольку я 30 лет читала математическую статистику, мне не нужна была информация от наблюдателей за выборами 2011 года. Достаточно было графиков, чтобы увидеть, насколько очевидна фальсификация данных. Потому что существуют естественные процессы. Так не бывает.

Интерес к математике после тех выборов вырос — я много лекций прочла о том, что такое нормальное распределение. Объясню в двух словах. Вот представьте, что у вас есть стадо баранов, и вы их взвешиваете. А потом рисуете такую картинку: по горизонтальной оси откладываете вес, а по вертикальной — сколько баранов такого веса у вас оказалось. В стаде будет несколько баранов очень маленького веса, потом чуть больше баранов потяжелее, потом еще больше — и так до определенной точки, когда количество баранов данного веса начнет уменьшаться. Наконец самых крупных баранов будет снова совсем немного, как и самых мелких. Если полученные точки соединить, то вырисуется плавная колоколообразная кривая. Эта кривая Гаусса так и называется — нормальное распределение. Если она вдруг обрывается или лезет вверх, значит, было произведено какое-то вмешательство. Это можно ясно видеть на графиках, которые показывали, на скольких участках был определенный процент проголосовавших за каждую партию. У «Единой России» противоестественный взмах на больших процентах. А у других партий — на малых. Так что вполне ясно, откуда взяли и куда приписали.

Великий математик Гаусс, как говорит легенда, каждое утро совершал променад — ходил к одному и тому же продавцу, покупал у него одно яйцо, которое варил и ел на завтрак. А когда он занялся статистикой, то стал еще и на аптекарских весах эти яйца взвешивать. Собрал информацию за много дней и нарисовал график. Получилось, что график заканчивался большим числом яиц среднего веса, а яиц большого веса не было. Гаусс пришел к продавцу и спросил, что тот делает с крупными яйцами. Продавец сначала испугался, а когда ему объяснили, что интерес чисто научный, признался: «Отдаю бакалейщику». То есть крупные яйца он не продавал в розницу.

У меня была такая же история. Я своих студентов просила так же что-нибудь измерить и нарисовать графики. Одна студентка была кормящей мамой; она стала мерить время, которое ребенок спит между кормлениями. Когда она принесла график, я спросила ее: «Зачем вы будите ребенка, если он сам не проснулся через три часа?» Потому что было видно: если девочка просыпалась раньше, мама ее кормила сразу, а если не просыпалась через три часа, то будила ее. Кривая нормального распределения на графике обрывалась раньше! Так что некоторые вещи можно понять без наблюдения.

Про ответственность
Что такое справедливость? Если вас толкнули, справедливо ли толкнуть в ответ? Может, это и справедливо, только все равно плохо. Может, человек заслужил, чтобы его толкнули — но вы не заслужили того, чтобы его толкать. Это как вопрос о смертной казни: заслужил человек смертную казнь или нет? Я бы рассматривала ситуацию с такой точки зрения: а заслужил ли тот, кто будет приводить казнь в исполнение, роль палача? И заслужило ли общество такую ответственность — оправдывать убийство? Нет, не заслужило!

Поэтому я против смертной казни. Еще и потому, что у нас судебных ошибок полным-полно. Можно отменить решение суда, но нельзя отменить казнь, которая уже состоялась. Даже будь все идеально и по закону (хотя такого не бывает), все равно я бы выступала против того, чтобы один человек брал на себя ответственность за лишение жизни другого человека.

Ответственность — мое любимое слово в последнее время. Я считаю, это как раз то, чего не хватает нашему обществу: ответственности за страну, за то, что происходит вокруг, за людей. Это чувство и побуждает нас делать то, что мы делаем в «Гражданском содействии».

С советских времен, а возможно и раньше, государство указывало нам, в какую школу идти, нас распределяли после вузов… И то, что путь был выбран за нас — да и выбор был невелик — нас, конечно, испортило. Мы считали: за то, что происходит, мы не отвечаем, даже если сами в этом участвуем. Ответственность не на нас: нам сказали — мы пошли, нам велели — мы сделали. Партия сказала: «надо» — народ ответил: «есть»!

Про суд
Посмотрите вокруг: сегодня все это повторяется. Судья сажает невинного на большой срок. Вы думаете, судья негодяй? Ничего подобного! Этот судья прямо говорит: «Если бы установки изменились, я бы вам показал, какой я юрист и как знаю право!» Это же я цитирую дословно то, что слышала не раз. Судья — маленький человек? Да, он так себя воспринимает. Он так себя чувствует.

Однажды нам судья на процессе задал вопрос, зачем мы вообще в суд ходим защищать беженцев, — нам надо добиваться изменения политики. А на слова адвоката, что мы пришли за законом и справедливостью, судья нам заявила, что «справедливость не юридическое понятие». «И что закон? — спросила она. — Вот я вам откажу, а Мосгор мое решение засилит — вот и весь закон!»

А ведь она, становясь судьей, давала присягу. Текст присяги записан в 8-й статье Закона РФ «О статусе судей». Она клялась судить по закону, исходя из принципов справедливости и внутреннего убеждения.

У нас фактически уничтожена судебная система. Лучшую характеристику суда дал в ноябре 2009 года во время нашей встречи с Советом по правам человека президент Дмитрий Медведев. «Ведь в чем проблема? — сказал он. — Она иногда психологическая. Оправдательный приговор — это, по сути, противопоставление позиции суда позиции следствия. И на это судье зачастую пойти довольно сложно. Я не говорю о каких-то там случаях просто преступного влияния на судью, а просто по психологическим, даже по профессиональным, если хотите, по корпоративным соображениям».

Я всюду привожу эти его слова. Их можно найти в стенограмме нашей встречи на сайте Совета. Тогдашний президент России вынес нашей судебной системе смертный приговор, сам этого не понимая. И он прав. Жаль только, что он считает это положение нормой.

Про общество
Изменить что-либо силой нельзя, измениться каждый может только сам. Надо осознать, что ты несешь ответственность за то, что делаешь сам, что делает группа, к которой ты принадлежишь. Или выходи из этой группы! Должно возникнуть чувство сопротивления. Откуда оно может взяться? Не знаю. Обстановка этому не способствует.

Когда меня спрашивают, как можно описать сегодняшнее состояние общества, я отвечаю: агрессивная апатия. И в том же судье, и в каждом человеке растет агрессия. Человек не удовлетворен. Он все время задается вопросом: «А что с нами будет? Что с нами делают?» Потому что ему не нравится то, что с ним делают. Ему не нравится, что повышают пенсионный возраст, что он не может получить бесплатное образование, что его пожилым родителям не дают бесплатных лекарств — даже тех, которые есть в списке и им полагаются. Все это человеку не нравится — растет агрессия, но пока она никак не проявляется, общество апатично.

Это должна понимать наша власть. Рост внутренней агрессии приведет к взрыву. Я бы очень хотела, чтобы переход к нормальной жизни у нас был эволюционный.

А если будет революция — мне бы очень этого не хотелось! — то не из-за госдепов или привозных «оранжевых» идей: это сделает наша собственная власть. Это она может привести к бунту, потому что «бархатных революций» в России не бывает, а бывает бунт, бессмысленный и беспощадный.

Про законы
Права человека составляют часть нашей правовой системы. Они сформулированы в Конституции России и в конвенциях, к которым мы присоединились.

Конституция — это аксиоматика нашей правовой системы. Законы ни в коем случае не должны ей противоречить. Если это не так, то, значит, мы сформулировали неверные теоремы.

У нас, к сожалению, законопроекты сейчас в основном поступают из правительства и Администрации Президента. И дальше проходят на ура через наш парламент, который парламентом быть перестал. Сначала было сказано: «Парламент не место для дискуссий». А теперь я бы сказала, что Дума не место, где думают. Потому что думать не нужно: что сказано, то и делаем! К сожалению, принимаются законы, которые противоречат Конституции; принято несколько законов, противоречащих принципу свободы передвижения. В нарушение Конституции детей не берут в школы. Вынужденных переселенцев лишают статуса, а с ним и последней надежды получить жилье. И все это делает наш законодательный орган — бездумно до абсурда.

Даже с законом о гражданстве происходят постоянные метаморфозы. У нас нельзя лишить человека гражданства, если он его получил. Но можно отменить решение о принятии гражданства, если человек сообщил ложные сведения, на основании которых получил гражданство. Так вот, человек, получающий гражданство, клянется соблюдать законодательство России — и эту клятву теперь решено причислять к «ложным сведениям», если он потом совершит преступление экстремистского характера. Поэтому преступника не только осудят, но и зачем-то превратят в лицо без гражданства.

Вот представьте себе: когда люди женятся, они обещают хранить верность друг другу до конца жизни. И если один из супругов через много изменит другому, их брак, руководствуясь этим принципом, можно будет признать фиктивным… Почему-то в случае с браком ясно, что это абсурд, а с гражданством — нет.

Было довольно много решений Конституционного суда, которые поправляли законодателей, но происходит это гораздо реже, чем хотелось бы. В частности, принимаются все эти законы о регистрации, которые уже снова, увы, превратились в советскую прописку. И жалобы в КС к успеху не привели. Только судья Анатолий Кононов выражал особое мнение на этот счет, пока не ушел из Конституционного Суда.

Про беженцев
Отношение к беженцам отрицательное, институт убежища не работает. Причем сделано это сознательно. Институт убежища «спрятан» в Управлении по гражданству, что само по себе абсурдно. Гражданство — это один правовой институт, убежище — другой. Совершенно ясно, что есть установка никому не давать статус беженца. Помогали только украинцам, и то до поры до времени.

Нам пришлось биться за человека, которого приговорили к депортации и уже готовились выслать в Киев. Хотя мои киевские друзья прямо говорили, что он попадет на скамью подсудимых: он воевал с регулярной украинской армией. Попал в плен, был обменян, уехал в Россию, потому что больше не хотел воевать. И воевать-то пошел… когда во время наступления украинской армия погибла его беременная соседка. Да, во время войны гибнут гражданские лица! Но объяснять человеку, что твоя соседка погибла, потому что это война и на ней гибнут гражданские лица, бессмысленно. Он пошел защищать свой дом, вот и все. Гражданская война — страшная штука. Часто человек не выбирает сам, на какой стороне он окажется… Мы добились для него временного убежища. Помогла Татьяна Николаевна Москалькова, уполномоченный по правам человека в России.

«Кого вы защищаете? — говорят мне некоторые мои коллеги. — На чьей вы стороне?»

Я на стороне Украины в политическом отношении — не приемлю ни аннексию Крыма, ни вмешательство и подстрекательство на Донбассе. Но этот наш подопечный — жертва этих событий, и отправлять его в Киев — предательство, за которое я как гражданка России, хочешь не хочешь, отвечаю.

То, что говорят мне в осуждение, меня не очень задевает. Мало ли что говорят. Сегодня одно, завтра другое… А вы знаете, сколько мне приятного говорят люди, которым нам удалось помочь? Иногда даже неловко слушать! И эти мнения для меня важнее. Даже если нас не благодарят, я испытываю радость от того, что нам удалось помочь людям. Если удалось…

Про миграционную политику
Самый большой недостаток нашей миграционной политики — это то, что ее нет. В 2002 году создали ужасное законодательство, при котором принять на работу иностранца стало невозможно. Но они все равно работали, только нелегально. Была выстроена целая система рабского труда. В 2007 году правила изменились, но за это время выросла армия недобросовестных работодателей, которые используют рабский труд. И прекрасно понимают, что это гораздо выгоднее. Легальный мигрант имеет право пожаловаться, его видит закон, и он в какой-то мере защищен. А нелегал в полной власти хозяина: тот отобрал у него документы, заставил работать по 16 часов в сутки, не заплатил и выгнал. Или, еще лучше, вызвал полицию — она с радостью повезет нелегала в суд, а в итоге его оштрафуют и выдворят из России. О чем беспокоиться, если за воротами ждут работы сотни других! Работодатели не хотят от этого отказываться, они предпочитают брать человека на работу нелегально. Обратный ход дать очень трудно; тем не менее за это время вышло несколько законов, которые облегчают существование трудовых мигрантов.

Во-первых, работодателя освободили от необходимости получать разрешение на работу иностранных граждан. Во-вторых, упростилась ситуация с нашими бывшими согражданами — они могут приобрести патент и работать законно. В-третьих, прошла легализация. В 2012 году вышел 186-й закон, который дает возможность лицам без гражданства получать либо вид на жительство, либо гражданство. Наконец, в 2017 году вышло Постановление Конституционного суда о выдворении лиц без гражданства.

У нас же что было? Полиция задерживает человека, видит, что он нелегал, везет его в суд. Суд принимает решение о выдворении за шесть секунд. Дальше человека сажают в депортационный центр максимум на два года. Вопрос в том, как вы принимаете решение о выдворении, если человека выдворять некуда — нет страны, которая обязана его принять как своего гражданина! Его депортируют в никуда! Вот он отсидел и вышел — до первого полицейского, который его снова определит в тот же центр. Знаю случай, когда человек трижды возвращался таким образом в центр, поскольку его положение не могло измениться — не было такого закона.

Конституционный суд решил, что человек через три месяца может обратиться в суд и задать вопрос: есть ли реальная перспектива его выдворения и какие для этого основания. Если реальной перспективы нет, его должны освободить и документировать это. То есть КС практически заявил следующее. Первое — что нельзя принимать решение, которое невозможно исполнить. И второе — что нельзя сажать в депортационный центр на неограниченное время. Ведь фактически вы приговариваете человека сидеть там пожизненно, а он не совершил никакого уголовного преступления.

Постановление Конституционного суда выполняется — правда, медленно, но все же. В Кемерове вышло на свободу несколько десятков человек. Но в Москве дело обстоит хуже. Не буду называть имя московского судьи, которая на слова адвоката о том, что в другом городе постановление КС выполняется, ответила: «Что же, там судьи прогнулись под Конституционный суд!» Гордится, что «не прогнулась». Ей мало того, что сказал Конституционный суд, ей нужно, чтобы сказал Владимир Владимирович Путин. На правительственной Комиссии по миграционной политике, которая последний раз собиралась в ноябре 2015 года, все эти замминистра, и министры, и премьеры в качестве самого веского довода приводили следующий: «Он сказал». В ельцинские времена депутат говорила мне: «Если будет вето президента, мы его преодолеем». А сейчас не то что вето президента — нельзя преодолеть случайно брошенную им фразу.

Про иностранных агентов
Вот вы сидите в помещении благотворительной организации. Мы никакой политикой не занимаемся, потому что заниматься политикой — значит добиваться того, чтобы самим встать у руля. Мы не хотим вставать у руля, но мы потребители этой политики и критиковать ее имеем право.

Когда нас, благотворительную организацию, сделали иностранным агентом, для меня это был уже третий случай. Первым был правозащитный центр «Мемориал», вторым — центр Сахарова, я там член комиссии. «Гражданское содействие» — третья моя организация, которую сделали иностранным агентом. Потом еще Международный Мемориал получил этот статус, хотя не подпадает под соответствующий закон.

Это значит, что нас власть воспринимает как оппонентов, если не врагов государства. В глазах чиновников этот закон поставил на нас клеймо. Они не могут больше нормально к нам относиться и сотрудничать с нами, как прежде. И нас убеждают, что иностранный агент — это нормально, ничего, это не обидное название! Если вы наберете в поисковой строке «иностранный агент, синоним», то мгновенно выскочит слово «шпион». Если мы берем иностранные деньги, значит, «служим тем, у кого берем деньги». Вот такое к нам отношение.

Мы представляем интересы людей в миграционных структурах, в судах. И нам все труднее и труднее это делать. Относятся к нам и ко мне лично как к врагам. Многие чиновники знают меня по имени. Одной нашей сотруднице так и сказали: «Мы эту Ганнушкину ненавидим, потому что она против государства выступает». Им это внушили.

Правда, когда им нужна помощь, они все равно идут к нам. Приходили из полиции, прокурор приходила, которую незаконно уволили. Тут они про нас вспоминают! Ко мне даже фээсбэшниик обращался: «Что вы посоветуете мне сделать?» Я говорю: «Уйти из этой организации». (Завидую немцам, которые разобрали по частям свое «Штази», сидели и пили там пиво в открытых окнах!..) Все эти идеи об «иностранных агентах» возникают ведь в их головах. У нас и президент работал «иностранным агентом» — может быть, потому ему и не кажется обидным это название.

Вообще говоря, благодаря этому реестру иностранных агентов они создали такой элитарный клуб неправительственных организаций, что не входить в него как-то неудобно. Начинаешь думать: что-то с нами не так, если нас туда не внесли.

Конечно, отношение постепенно меняется. Если вначале на нас даже наши посетители косились, сейчас этого уже нет. Года четыре назад мне одна беженка говорила: «Светлана Алексеевна, вы нам так помогли, я вас так люблю, но зачем вы берете эти гадкие иностранные деньги?» Я отвечаю: «Интересно, на какие деньги работал с вами адвокат? А на какие деньги вам здесь оказывалась материальная помощь? На какие деньги была куплена форма вашему ребенку?» Но сейчас уже совсем не встречаешь такого отношения. Все понимают: да, это позор, но не для нас, а для тех, кто этот закон придумал. А для нас все просто: видите у меня на стене ряд фотографий детей всех народов? Вот мы и есть «агенты» этих иностранцев.

Про жизнь
Надо немного уметь смеяться, даже в тяжелых ситуациях. Вообще я должна вам сказать, что на судах, когда ждешь заседания, невероятно обостряется чувство юмора. Жванецкому надо приходить туда и записывать, что говорят люди, которых должны осудить, их родственники, адвокаты… Что еще можно делать? Стараться повлиять на судьбу того, кто к тебе обратился. И ждать, когда — к сожалению, не исключено, что взрывным образом, — произойдут изменения.

По натуре я счастливый человек и оптимист. Но сейчас прогнозы у меня вовсе не оптимистические. И все равно, когда берешься за какое-то дело, приходится быть оптимистом, иначе ничего нельзя сделать.

Когда я вижу, как все эти безобразия в суде демотивируют наших юристов, мне становится очень горько. Приходит человек, полный энтузиазма, а потом говорит: «Все равно ничего не выйдет». Но если ты так считаешь, если ты не в состоянии с этим жить и продолжать бороться, — уходи. Если ты идешь на суд с уверенностью, что ничего не выйдет, то не сделаешь даже и того, что можно. Да, умом ты понимаешь, что шансы ничтожны, но ты должен прийти, бороться, выложиться целиком — сделать все для того, чтобы победить! И тогда, может, в одном случае из пятидесяти ты победишь. Потому что и один из пятидесяти — это живой человек. А на мой взгляд, жизнь человеческая по ценности равна Вселенной. Ради этого стоит трудиться.