Илья Новиков: «Сегодня адвокаты в России — это чумные доктора»

— Я долго занимался арбитражными делами. Статус адвоката получил в 2011 году и с тех пор постепенно переключился почти исключительно на уголовные.

— Возможность показать с себя с той стороны, с которой не так часто получается у адвокатов показать себя в российском суде. Потому что даже если в деле есть всякие изощренные доказательства алиби, как это было у Савченко, на самом деле крайне редко удается их убедительно продемонстрировать. Тем более по одному делу несколькими способами. Когда получается, это такая витрина чистого адвокатского ремесла, что ли. Ну и еще рабочее знакомство с очень многими людьми, с которыми я продолжаю общаться и сейчас. И с журналистами, и с правозащитниками, и с адвокатами в том числе, потому что наш цех, он такой — нас, уголовных адвокатов, вроде бы очень много, но с другой стороны мало тех, кто занимается правозащитным сегментом. Адвокатов, которые работают по правозащитным делам, — даже меньше, чем правозащитников как таковых. Ведь понятие «правозащитник» включает в себя очень разные категории людей. Но, так или иначе, все друг с другом взаимодействуют.

— «Правозашитная/политическая адвокатура» — этот термин появился не от хорошей жизни и не означает чего-то элитного или премиального. Это та же самая нормальная адвокатура в смысле адвокатской работы. Но в гораздо более стесненных и жестких условиях. По обычному делу адвокат может пойти на какой-либо компромисс, потому что следователю, допустим, интересна «палка» как таковая, а не исчисленная в годах лишения свободы, а подзащитного нужно просто вытащить скорее в любом формате, и можно надеяться на то, что будет какое-то даже не коррупционное, а чисто рабочее взаимопонимание. По правозащитным делам такого, как правило, не бывает, потому что там есть от начальства установка «мочить», и вашего подзащитного будут «мочить» с начала до конца. Но базово эта адвокатура, которую называют политической или правозащитной, требует от адвоката всех тех же самых навыков и той же работы, плюс еще дополнительного запала, ресурса волевого или ресурса времени, ресурса энергии, которые не пришлось бы потратить, если бы те же самые дела не имели такого политического «флера». Поэтому мне кажется, что, если адвокат называет себя политическим адвокатом, и на этом основании считает себя выше обычной рутины, это, скорее, неправильно. Рутина должна быть в основе, а спецэффекты — поверх нее.

— По-разному. У меня довольно много дел, которые я веду бесплатно, как раз из правозащитной серии. В количественном отношении, наверное, даже больше, чем тех дел, которые я веду за гонорар. Просто многие из них небольшие по затратам и не требуют много времени, всегда приходится соизмерять, хватит ли тебя на всю дистанцию, когда берешь дело pro bono. Хотя бывает и наоборот. Иногда дело интересно само по себе, по своему внутреннему сюжету, иногда тем, что оно попадает в какую-то серию. Например, я сейчас веду два очень похожих дела по 318 статье — нападение на полицейского. Дело Дмитрия Бученкова — это последний кусок Болотного дела 2012 года, а дело Дмитрия Борисова — совсем свежее, по событиям на митинге 26 марта. Разница в том, как они расследовались. Видная только изнутри, она очень помогает понимать, как устроена система и что можно сделать. В этом смысле мне повезло, что я веду оба этих дела, а не какое-то одно из них.

— Я считаю правильным для адвоката, когда у него есть такая возможность, отказаться вести дело человека, если адвокат в силу своих убеждений или, может быть, предрассудков (потому что мы от них не свободны), не может мириться с тем, кто доверитель, и в силу этого не сможет защищать его с полной отдачей. Даже не обязательно по делу, связанному с его деятельностью, оно может быть совершенно посторонним. Условно говоря, Наталья Поклонская завтра совершает ДТП. И это ДТП не имеет никакого отношения ни к «Матильде», ни к Крыму. Но если Поклонская тебе как человеку настолько поперек горла, то вряд ли ты будешь для нее оптимальным защитником. Это, конечно, не отменяет необходимости адвокатов по назначению.

Любого маньяка обязательно кто-то должен защищать, и это не значит, что адвокату обязательно любить всех, кого он защищает. Но защиту по назначению регулируют другие механизмы. Я, например, как московский адвокат, платящий добавочно 700 рублей взносов в месяц, получаю за них право выбирать себе клиентов сам. Так этот вопрос решен в Москве. Те адвокаты, которые, как я, платят взнос 1650 рублей, считается, что участвуют в финансировании. Те коллеги, кто платит только 950 рублей, обязаны брать дела по назначению и не могут выбирать. Завтра их могут вызвать и сказать: «Так, вы защищаете нового Чикатило». У них, конечно, ситуация морально несколько более сложная. А может, наоборот, более простая: кого дали, того и защищай, и не думай об этом. Но дело тут, конечно, не в 700 рублях, я надеюсь, это понятно. Просто многим адвокатам по назначению работать проще и понятнее, это гарантирует определенную ежемесячную занятость.

— С ними все довольно плохо (26 мая 2016 года суд в Грозном приговорил Николая Карпюка к 22 годам колонии строгого режима, Станислава Клыха — к 20 годам. — прим. Открытая Россия). Не так давно были новости о том, что Клыха поместили в психиатрическую тюремную больницу. Вообще, любые разговоры о медицине, что человеку стало хуже в тюрьме, они мне кажутся довольно вредными применительно к людям, которые сидят очевидно несправедливо. Эти разговоры отвлекают внимание от той ситуации, что невиновный человек сидит в тюрьме. Хотя, когда появилась новость, что Клыха повезли в больницу, мне оборвали телефон. Но меня не покидает ощущение, что разговор-то должен идти о другом, и идти постоянно. Они сидят в тюрьме: Карпюк в знаменитом Владимирском централе, а Клых — в по своему знаменитой Верхне-Уральской тюрьме, где тоже есть свой список знаменитых постояльцев — Зиновьев и Радек, например. Карпюк и Клых осуждены абсолютно облыжно. Никаких внятных перспектив их освобождения не видно.

К Карпюку недавно приезжал такой украинский политик Вадим Рабинович с пророссийской репутацией, который после этого дал комментарий о том, что ситуация Карпюка решается, может быть, что-то получится. Но никаких конкретных данных о том, что может в ближайшее время случиться, обмен или помилование, у нас нет. Более того, Россия продолжает «гнуть свою линию». В этом году в это дело добавили Яценюка. То есть добавили его с самого начала возбуждения дела, но то, что в начале выглядело, как неуместная шутка, сейчас представляет собой международный розыск, в который Россия объявила Арсения Яценюка — за то, что он в 1995 году якобы воевал в Чечне, что довольно безумно. Более того, в дело уже после приговора Карпюку и Клыху напихали новые доказательства. Какие-то появились новые очевидцы, которые в Чечне видели Яценюка, не менее безумные, чем старые. Все это представляет такой фарс, который непонятно чем закончится, но понятно, что Россия в это пока не наигралась, и значит, отпускать Карпюка и Клыха никто не собирается. Если это действительно, как мне представляется, связано лично с Бастрыкиным, то, может, ситуация решится с уходом Бастрыкина. Может, нет.

— Слухи об этом ходят каждые два месяца, не беспочвенные. Я связываю Бастрыкина с этим делом, потому что осенью 2015 года, еще до суда, он давал интервью «Российской газете», где сказал от своего имени, что да, установлено, Карпюк воевал, Клых воевал и Яценюк тоже воевал. И в этом смысле он вложился в это дело своей репутацией, и значит, пока Бастрыкин на должности, Следственный комитет не может эту ситуацию ни отыграть назад, ни как-то спустить на тормозах, а вынужден на этом велосипеде ехать дальше.

— Оно внезапно для нас перешло в совершенно новую стадию. 14 сентября у нас в процессе появилась новая девочка-прокурор, прежняя то ли в отпуске, то ли где-то еще. Прежняя нас еще в начале сентября на заседании под протокол уверяла, что обвинение намерено допросить всех заявленных ими 130 свидетелей и потерпевших. А новая допросила рутинным образом явившихся в тот день троих свидетелей и вдруг заявила, что обвинение на этом закончило. Передумали допрашивать всех, хватит, мол, уже того, что было. При этом, хотя в деле все строится вокруг видеозаписей, мы их так и не увидели, обвинение не посчитало нужным их смотреть. Значит, и это, и многое другое придется делать за них нам. Когда судья объявила, что очередь представлять доказательства переходит к защите, я заявил, что нам нужен месяц для подготовки. Обзвонить всех свидетелей, экспертов, договориться о приезде, взять билеты.

Учитывая то, что обвинению суд позволил все лето работать в таком разгильдяйском режиме, когда мы пять-шесть раз в месяц встречались и выслушивали по одному-два их свидетеля, а часть заседаний вовсе сорвалась, потому что никто из них не пришел — защита, наверное, имеет право тоже ожидать лояльного отношения в смысле расписания. Но у судьи, сейчас, видимо, тяжелое время: это та же самая судья, которая судит Улюкаева, у нее, судя по всему, уплотнился график. Получается, что мы с Улюкаевым как бы конкурируем за зал и за судью. Так что, похоже, нас ждут постоянные понукания и окрики «быстрей-быстрей». Мы с адвокатом Светланой Сидоркиной ускорили наши приготовления, первых двух свидетелей допросили 21 сентября. Так или иначе, сколько бы у нас свидетелей ни было — экспертиза по видеозаписям все равно важнее их всех. Основная борьба развернется по этому вопросу.

— Да, и не только. Мы будем настаивать на том, чтобы была назначена повторная экспертиза и видео, и тех фотографий, которые мы будем приобщать к делу, и вообще всего доступного визуального материала.

— Адвокаты сейчас в России — это такие чумные доктора. У нас сейчас в смысле правосудия просто эпидемия чумы, все очень плохо. А медицинская помощь паллиативная в лучшем случае. Вылечить не можем, но облегчаем страдания. Отыгрываем для наших подзащитных, которые вообще ни дня не должны сидеть, по-хорошему, кому год, кому два пребывания за колючей проволокой. Это, может быть, не похоже на то, о чем мечтают будущие юристы, но это имеет значение. И потом, всегда можно найти поводы для оптимизма. Во-первых, у нас со следующего года планируется резкое расширение суда присяжных, и я свои надежды, скажем, краткосрочные, связываю с этим. Потому что с присяжными в районных судах, в том масштабе, в каком это будет требоваться, обвинение работать пока не умеет и не сразу научится. Очень мало прокуроров, которые способны без бумажки говорить в суде, а адвокаты вполне умеют. Благодаря такому спартанскому воспитанию, тем условиям, в которых система нас заставляет работать, мы себя чувствуем неизменно гораздо комфортнее с присяжными, чем наши оппоненты, которые привыкли в судах к очень тепличным условиям. Поэтому можно ждать, что какие-то интересные новые вещи в судах у нас будут происходить уже со следующего года.

— Думал. Я не считаю, что сейчас для этого подходящий момент. Сейчас мне есть чем заниматься, и сейчас я менять резко сферу деятельности не планирую. А что будет потом, посмотрим. Вообще, адвокатская профессия, привычка говорить публично, конечно, располагает к таким переходам, особенно в сложные времена. Скажем, если посмотреть, кто в Латинской Америке в ХХ веке рекрутировался в политику, то это такой сплошной слоеный пирог: военные-адвокаты-военные-адвокаты. Происходит переворот, приходят военные, происходит контрпереворот, приходят адвокаты. Это происходит практически в любой стране, которая живет вот в таком социальном паровом котле, а Россия в этом смысле, кажется, достаточно латиноамериканская страна. Но это все общие рассуждения, вряд ли я буду резко менять карьеру в этом году или в следующем.

Источник - Открытая Россия