Старые мифы о «чеченской мафии»

Полтора года спустя после убийства Бориса Немцова в Москве начался отбор присяжных для судебного процесса. Обвиняемые — жители Чечни, в том числе военнослужащие батальона Север, подконтрольного Алимбеку Делимханову. И — практически рядом: арестованы за вымогательство двое охранников Адама Делимханова.

Эти две новости, кажется, могли бы занять достойное место в информационных лентах 20-с-чем-то-летней давности.

* * *

Место теперь уже, наверное, одного из «главных зол», занимаемое сегодня в российском массовом сознании «лицами кавказской национальности» вообще и чеченцами в особенности, кажется обывателю вполне естественным. Столь же очевидной на первый взгляд кажется и причина такого отношения к чеченцам: чеченские войны, начавшиеся более 20 лет назад.

Очевидность эта обманчива. Обратившись к событиям и настроениям до 1994-го, «до начала первой чеченской», мы обнаруживаем тот же «образ врага», ту же самую фобию.

Можно предположить в этом реакцию на чеченскую действительность того времени: на дискриминацию невайнахского населения и его исход из республики, на ставшие регулярными захваты заложников. Впрочем, как раз тогда чеченские войны в средствах массовой информации в основном были отнюдь не о «правах человека», а о политическом и вооруженном противостоянии в республике. Опять не получается ответ.

Можно было бы заподозрить, что эти настроения, этот «образ врага» — результат массированной пропаганды в рамках «плана Шахрая», плана возвращения отколовшейся провинции в лоно империи, плана, который был приведен в действие в конце 1993-го, после провала «партии власти» на первых думских выборов 12 декабря того года.

Но нет: оказывается, на уровне массового сознания все уже вполне сложилось, и даже не к скандальному рождению нового российского парламентаризма, а к громкому во всех смыслах завершению советской власти в октябре 1993 года. Тогда, 4 октября, создавалось впечатление, что противник выступавших на стороне Ельцина «сил правопорядка» был не «красно-коричневый», а «усатый и носатый». Действия «силовиков», последовавшие сразу за объявлением в Москве чрезвычайного положения, также были направлены отнюдь не против «фашистов», но прежде всего против «брюнетов».

Что же могло определить формирование столь серьезных античеченских настроений уже к исходу второго года «российской демократии»?

* * *

Вроде бы очевидный ответ: причина — в «криминале», к которому-де кавказцы были особенно причастны.

Говоря об этом «криминале», обычно имеют в виду хищения нефти и денег по «фальшивым чеченским авизо». Но чеченские заводы перерабатывали в основном нефть из других регионов, и «оффшорное» положение Чечни просто помогало ее владельцам из этих «других регионов» осуществлять головокружительные комбинации.

Кроме того, и темные дела с нефтью, и не менее масштабные аферы с фальшивыми авизо были проблемами отнюдь не чеченскими, а общероссийскими. Деньги-то обналичивались в Первопрестольной. Следствие по «авизовым» делам коснулось чиновников российского Центробанка. А в журналистских публикациях возникали фамилии совсем не чеченские — вроде братьев Черных. Бизнес, он вообще любит оффшоры.

Кроме того, и нефть, и авизо, и прочее — явления, с которыми «простые россияне», равно как и особенно внимательные к кавказцам простые российские милиционеры, сталкивались лишь изредка.

Между тем в образе начала 1990-х, сложившемся десять-пятнадцать-двадцать лет спустя, как непременное действующее лицо присутствует «чеченская мафия». Соответствовало ли это реальности?

* * *

Действительно, чеченцы в начале 1990-х заявили о себе в общероссийском «преступном мире». И к тому были предпосылки: у выходцев из чеченского общества, сохранившего многие архаические традиции, были необходимые для этого качества. Один мой знакомый находился в начале 1980-х в лагере в республике Коми — его, «политического», с «уголовной» статьей отправили туда подальше от столиц. На общем режиме значительную часть зэков составляли местные, но были и вайнахи, человек пять-шесть. Как-то «старшего» среди них «закрыли» в ШИЗО. «Местные» заключенные решили использовать это обстоятельство, дабы окончательно «разобраться»: кто на зоне главный? И остальных вайнахов вызвали на «разборку».

Те запросили мнение «старшего» своей «семьи». Он из ШИЗО прислал «маляву»: «зовут — идите, разбирайтесь». И тут они начали собираться: не торопясь слезли с нар, медленно поправили одежду, засунули в голенища «прахорей» свои «пики» и вышли из барака. Барак, в котором «местные» ждали их на «разборку», находился на другом конце лагеря. Как рассказывал наблюдавший за этой сценой мой знакомый: «Они, не торопясь, шли по зоне, словно в каком-то классическом вестерне — только в вестернах жара и пыль, а тут — снежные сугробы и пар от дыхания. Они дошли до барака, и секунд через тридцать после того, как за ними закрылись двери, изо всех окон и дверей посыпались полуодетые, в чем были, „пацаны“ — те самые, „местные“. Все вопросы были решены…»

Больше всего моего знакомого поразил автоматизм в исполнении приказа того, кого группа признавала за старшего, готовность и решимость немедленно идти против многократно превосходящего численностью противника. Собственно, это был и не приказ даже, а скорее разрешение: они и сами понимали, что выжить можно, не отсиживаясь, а только атакуя. Отметим: в данном случае речь идет не об отдельном «чеченском сообществе», а об одной «семье» в рамках живущего «по закону» лагерного коллектива.

* * *

Потом уже, в начале 1990-х, эти качества позволяли чеченским группировкам конкурировать со «славянскими» (читай: со всеми остальными) в «контроле» и «крышевании», в разделе сфер влияния — уже не «по закону», а «по беспределу».

Их дерзость и безжалостность в отношении жертв или в борьбе с конкурентами можно было оправдывать «обычаем». Субъектами адата — обычного горского права — являются лишь «свои», члены общины, обитатели одной долины, ущелья, но не «чужие» (общеизвестные законы горского гостеприимства компенсировали эту сторону адата). В начале 90-х, в «беспредельное» время, это свойство адата можно было при желании противопоставить «воровскому закону», что давало преимущество в конкуренции с другими преступными группами.

В конце концов и сам «воровской закон» отделяет «настоящих людей» — субъектов этого «права» — от остальных, никакими правами не наделенных.

* * *

Выработанные с детства в традиционной чеченской сельской общине качества — дерзость в борьбе за лидерство, решимость и умение идти до конца в сочетании с традицией уважения к старшим и подчинения им — давали чеченцам фору в любой области, а отнюдь не только в преступном мире. Эти же качества делали их отличными солдатами и сержантами Советской Армии. Но выше всюду речь именно о выходцах из традиционной общины, и о возможности их реализации, прежде всего, в окружающем сообществе, в его правилах и в его рамках.

Насколько же их традиционные связи могли бы помочь чеченцам в построении того самого «преступного сообщества»? Тем более что и теперь, десятилетие спустя, так называемая чеченская мафия на поверку оказывается не столь заметна.

Дело в том, что те же самые качества, что давали преимущество в установлении «контроля» над чем-либо и в борьбе за этот «контроль», устанавливают и его пределы.

Лидер мог создать группу, но не мог выстроить иерархию. Система получалась одноранговая и масштабированию не подлежала. «Национальный характер», соответствовавший общественному строю, «военной демократии», неминуемо порождал конкуренцию между лидерами.

Преимущества, даваемые обществом традиционным, могут в должной мере проявиться лишь в модернизированной среде окружающего мира. Это накладывает ограничение на связи вертикальные, на «высоту» пирамиды пресловутой «чеченской организованной преступности». Не было ее тогда, этой многоэтажной иерархии.

Но, оказывается, и «база» этого гипотетического сооружения также не могла быть обширна. Несмотря на кажущуюся вайнахскую солидарность, горизонтальные связи в чеченской диаспоре также были затруднены.

Казалось бы, чеченские бизнесмены, сталкиваясь с местным российским рэкетом, могли рассчитывать на помощь «родной крыши» — чеченских же криминальных группировок, — а это неминуемо приводило бы к росту влияния пресловутой «родной крыши». На практике же обращение за помощью к представителям другой семьи даже в форс-мажорных обстоятельствах (в случае «наезда») было бы нарушением обычая. В таких случаях предпочтительно и «по обычаю» было купить оружие самим и, в случае явления «мытаря», стрелять. Чеченцы не шли под «чеченскую крышу» и не образовывали таким образом вертикальную иерархическую мафиозную структуру. Чеченцы не были склонны к «горизонтальному» объединению и не образовывали сплошную среду.

* * *

Эту тему можно было бы продолжать и развивать, однако пока остановимся. Мы так и не вскрыли корни укоренившейся неприязни к чеченцам. Однако старые российские мифы о «чеченской мафии», кажется, и есть мифы. Мафии как распространенной иерархической структуры не было. Потому что быть не могло.

Какой разительный контраст с криминальной, следственной и судебной хроникой последних лет!

Убийство в Москве Мовлади Байсарова в 2006-м.

Убийство в Москве Руслана Ямадаева.

И так далее — вплоть до убийства в Москве Бориса Немцова.

Не правда ли, все это суть события, то есть преступления, совершенно иного ряда? Совершенные структурами именно иерархическими? Порожденные совсем иным обществом?

И только невнимание обывателей к событиям последних двадцати-пятнадцати-десяти лет может по привычке «нанизать» их на прежние фобии.

Из Чечни — напоминание и предупреждение.

Источник