«Когда тебе кувалдой дали по голове»

Задержание

Меня задержали, как опасных людей задерживают, так же, я уверен, как большинство политзаключенных — надевают мешок на голову, чтобы ты не мог своих палачей увидеть, забрасывают или в багажник, или на пол и садятся на тебя сверху. Ну или на сиденье в машину кладут и садятся сверху. Меня положили сначала на сиденье, сверху сели, потом посадили посередине уже, когда мы отъехали. Ты не видишь, что вокруг тебя происходит, не понимаешь, и тебе в это время наносят удары в живот. Из-за этого начинаешь задыхаться. Потом пытаешься как-то напрячь живот, чтобы терпеть удары, а тебе задают вопросы, и в момент, когда ты пытаешься сказать: «Ребят, вы ошиблись» — тебя опять в этот момент бьют. Бьют по голове, но более чувствительно, когда удары идут именно по животу.

Угрозы. Первоначальная задача — запугать. Запугать максимально, подавить, сломать. Постоянно говорят, что твоей жизни пришел конец: если мы тебя взяли, то мы дело доведем до конца, мы не ошибаемся, давай говори, делай, что нам надо.

В Крыму, допустим, часто пропадали люди. Вот они говорят: везем тебя в лес, будешь яму копать. Ну, вполне реально звучит. Все в зависимости от региона, наверное, происходит — там обещали так.

Следствие

Когда человека задерживают, проводят первоначальные следственные действия. Привезли домой. Обыск должен же при понятых проходить, при людях, а меня просто… Я не собирался открывать дверь, без матери тем более. Завели меня в маске, кинули на пол, моими ключами открыли дверь от квартиры. Понятые были, не были — я знать не знаю. Они вынесли кучу фототехники, моей личной техники, вынесли компьютеры. Ну, что-то вписали, что-то не вписали. Что им показалось, что может пригодиться по уголовному делу, то они и брали. Если из практики брать, о которой я слышал от других арестантов — обворовывают людей постоянно. Выносят все, вплоть до коробок с детской одеждой.

Вот я как-то говорил адвокату, что у меня украли фототехнику, а он: чего ты удивляешься? Тут недавно фээсбэшники инкассатора везли, и он пропал случайно, точнее — все деньги у него пропали. Ты ничего не можешь доказать. Ты говоришь: «Украли», а они говорят: «Этого у тебя не было».

После того, как проведут первые следственные действия, обыск квартиры, везут в следственный отдел. Опять же, там подавление. В ФСБ запрещено смотреть по сторонам, чтобы ты никого не запомнил. Лицом в пол. Тебя окружают очень много следователей, они ведут перекрестный допрос, куча-куча всяких вопросов, начинаются потихонечку угрозы. Ты говоришь «нет» — тебе, естественно, никто не верит. Твои объяснения, они даже не записываются, потому что если они тебя берут, то берут по каким-то конкретным основаниям — ну, ФСБ же не может ошибаться.

Сидишь в кабинете, и поначалу с тобой нормально разговаривают. Потом, когда ты отказываешься с ними сотрудничать, меня лично подняли на второй этаж крымского ФСБ — а может, это был и третий этаж, ну, в общем, поднимали по ступенькам. У меня был капюшон на голове, уже не мешок при подъеме, но лицом я прям в колени смотрел, согнутый. С наручниками, естественно, все время. Завели в помещение. Зашли люди, которые конкретно меня задерживали, и они начали избиение в присутствии следователя или помощника следователя. Мне задавали вопрос: «Кто такой Олег? Кто такой Олег? Кто такой Олег?» и били, били меня. Не знаю, говорю, кто такой Олег, за кого вы вообще говорите? И битье продолжается. Побои добавляют страх.

ИВС

После всех этих избиений тебя привозят в ИВС — это изолятор временного содержания. В изоляторе люди находятся до трех дней, но в моем случае держали десять дней, чтобы я не мог выйти на связь, не мог никому сообщить, по крайней мере, как меня избивали. В ИВС тоже предусмотрен поход в баню, выдача первых гигиенических принадлежностей, спальных принадлежностей и всего остального. Но так как о тебе никто не знает, с тобой можно в этот период делать что угодно, где угодно. Что ты против них докажешь? Тем более, когда меня пытали током — к половым органам, к мошонке привязывалась сначала мокрая тряпочка, на тряпочку провод, катушку крутили, и был переменным током удар — то остался только небольшой след ожога. А когда били коробками, портфелями, боксерскими перчатками — от этого всего следов не остается. От удушения тоже никаких следов не остается. Поэтому доказать ты ничего никому не можешь. Они не дураки, чтобы попасться. Вся методика им известна.
Человек, попадающий в ИВС, редко когда сталкивается с контингентом, который сидит второй раз. В данный момент в России второходов и первоходов разделяют. А контингент, который находится по тюремной жизни, он обучает людей, которые только приехали, как себя стоит вести, как защищаться, что сделать, тобы ты мог спасти свою жизнь и здоровье. Рядом со мной не было никого, а если был человек, то такой же запуганный.

Оглушенность

У меня статья предусматривала 25 лет лишения свободы. Чаще всего, если тебя берут, показания на тебя уже какие-то есть. Они мне говорили сразу: «На тебя уже дали показания». Я не верил, а они потом привели того человека, чтобы я убедился. И вот тогда идут размышления: ну, меня посадят уже точно, потому что он дал показания, у него досудебка, и суду этого будет достаточно. Я имею юридическое образование, представляю, что такое суд. Вот в этот момент приходят разные страшные мысли: повеситься, вскрыть вены. Стоит ли жить, не стоит жить. Жить вообще на самом деле не хочется ни в какую. Ну, страшно: это абсолютная неопределенность, сильнейшая ломка, одним словом, чувствуется оглушенность, когда тебе кувалдой дали по голове.

В тюремных кругах это называется оглушенность: когда ты не понимаешь абсолютно ничего, что с тобой происходит, потому что у тебя забрали все. Вот все, что было — у тебя больше ничего нет. Абсолютно ничего. И ты абсолютно не знаешь, что с тобой будет. В первые дни — да не дни, первый год — когда кто-то идет по продолу, по коридору и звякает ключами, ты подскакиваешь, какой бы ты сонный ни был, и думаешь: «За тобой?». Кормушка откроется. Что скажут, куда поведут. И когда тебе говорят: «Ты идешь к следователю», у тебя начинается мандраж, такой мандраж, и он не преодолевается, потому что вообще неизвестно, что там будет, что он тебе скажет, этот следователь. Тем более люди, которые прошли через пытки — они вообще не понимают все происходящее.

Симферополь

И вот тебя привозят в тюрьму. Что испытывают обыкновенные заключенные, которые попадают в большие камеры — большой страх. Ты вообще не знаешь, как зайти в камеру, как представиться. Надо ж как-то представляться. Что делать? Куда двигаться? К кому подойти? С кем поговорить? Ты абсолютно не знаешь, что делать. Ты попадаешь в сборное отделение, где сидят такие же, как ты. Когда тебя из ИВС перевозят в следственный изолятор — это самый такой момент для подавления: людям не дают ни помыться, ни постричься, никакой медицинской помощи.

К примеру, в мое пребывание в Следственном изоляторе города Симферополя №1, когда мне было очень плохо, потому что у меня разрывалось сердце после ударов током, и я действительно терял сознание, врач принес мне таблетку парацетамола, поломал напополам, и сказал так: «Вот это вот от поноса, вот это вот — от сердца. Выбирай сам, какую есть, должно помочь». И половинку дал.

Меня завели в камеру, она была двойная на спецблоке. Спецблок у нас в Симферополе — он такой грязный, пошарпаный. Вот меня завели в большую двухместную комнату. Весь потолок, все было в зеленой плесени. Зеленая плесень в тюрьме — это туберкулез. Это однозначно. В камере не было абсолютно никаких условий. Туалет из самодельной шторки был сделан, из мешка разрезанного или сумки. Помыться нет возможности — меня лично запугивал сокамерник, что если сейчас поведут мыться в баню, то там будут насиловать, поэтому вот тебе бутылка, набирай в кране воду и обливайся над туалетом водой. И ты не знаешь, верить ему или не верить. Рисковать не хочется.

Всякая камера в тараканах, абсолютно вся. Они полчищами бегают по симферопольскому СИЗО, толпами. Просто толпами. У нас был бетон и сталь в камере, поэтому не было клопов, но если что-то есть деревянное, полы или тумбочки, или внутри кровати какие-то деревянные планки — это стопроцентно клопы. Клопы ползают в постели, клопы ползают на потолке, падают. Размножаются дико быстро. Вывести их, как и тараканов, невозможно практически в тюрьме.

Что стоит сказать про СИЗО Симферополя первое — там не выдаются постельные принадлежности. Я когда заехал в камеру, мне дали матрас и наволочку того человека, которого только вывели. Они нестираные, я спал на всем грязном. В больших камерах я не бывал, меня переводили в такие же двухместные, я там пробыл всего три-четыре дня, но все, что я видел — вот эта вот непомерная грязь.

Еда преужаснейшая, от всей этой еды крутит живот с непривычки, но ты ешь… Или не ешь — это по-разному: я, к примеру, не ел. Ну как просто обычному человеку это представить? Открывается кормушка, там стоит этот баландер в грязной одежде, на нем строительные перчатки, концы пальцев порваны, торчат — и он тебе накладывает в тарелку непонятно какую еду с непонятно какой ложки. И ты еще думаешь: «Кто тут спал, что он отут делал? Я же нормальный, я же не зек». Пока ты не ощущаешь себя никаким зеком.

Лефортово

Меня перевезли в СИЗО «Лефортово» на самолете. Ты сидишь в самом конце самолета, у окошка. Рядом с тобой сидят два ФСБшника, один — перед тобой. Ты прикован, в наручниках руки у тебя, и еще одни наручники у тебя [пристегнуты] к соседнему человеку. Ну, пить, есть, естественно не дают. Вот такой перелет, потом закидывают тебя в автозак.

В Лефортово меня перевезли. Одевают в робу, очень часто большего размера, и ты в этой робе ходишь примерно в течение месяца-двух, она с тебя спадает, она порванная. Ты идешь каждую неделю мыться, но чистую одежду тебе не выдают, ты ходишь в грязном. Камеры двойные, в камерах есть камеры видеонаблюдения. На продоле — это коридор, где ходят конвоиры, которые заглядывают в глазки — на продоле есть ковры, и ты абсолютно не слышишь их, когда они к тебе заглядывают. В камере примерно три на четыре метра две кровати железных, маленькое окошко, нет никаких перегородок для туалета. Это все твое пространство. На прогулках, когда тебя выводят, никто не разговаривает, межкамерной связи абсолютно никакой нету, абсолютная тишина. Мои год и четыре [месяца] абсолютной тишины. Кроме своего соседа ты никого не видишь.

Я предполагаю, что люди, которые со мной сидели, сотрудничают с ФСБ. Они задают тебе вопросы. Они говорят: «За тебя не впишется никто. Надо беречь только свою жизнь, интересоваться только за свои интересы, надо сотрудничать с ФСБ, пойди, с ними поговори». Таки вещи постоянно предлагали.

Люди, которые заезжают во все следственные изоляторы, кроме СИЗО-4 города Ростова-на-Дону и «Лефортово», СИЗО-2, город Москва — они понимают, что делать. Им советуют [более опытные арестанты]. Люди, которые сидят в этих двух изоляторах — есть еще, по-моему, во Владикавказе такой изолятор — они не знают о преступной жизни вообще ничего. Они не знают, что есть «дороги». Это канаты, которые спускаются, связываются между разными этажами; можно через канализацию связываться. Люди могут передавать друг другу сообщения в малявах, в которых вершится судьба. Дорога — это считается у арестантов святым. А в Лефортово они год сидят в бетонной коробке, словно они в тюрьму не попадали. Они не знают ничего про тюремную жизнь. И это тоже создает определенную угрозу.

Еще в Лефортово занимаются тем, что очень часто переводят из камеры в камеру. Ты неделю посидел, только привык к человеку, к обстановке — тебе говорят: «Собирай все свои вещи, выходи. Переезжаешь в другую камеру». Когда ты угоден им, они тебе выдают в Лефортово телевизор, холодильник. Как только ты что-то делаешь не так, они тебя переводят в другую камеру, ты все это с собой тащишь, а в другой камере тоже оказывается телевизор — и именно твой забирают. Через пару дней тебя от этого человека переводят опять в другую камеру к человеку, у которого нет телевизора, холодильника, кипятильника, чайника. Ты пишешь: «Дайте», а они говорят: «Все, уже нет в наличии».

И все, и сидишь в полнейшей изоляции, есть только радио «Милицейская волна» с утра до вечера, где восхваляют сотрудников милиции России и [крутят] какие-то вообще глупейшие песни 1980-х годов. Вот так день за днем, день за днем. Раз в десять дней есть только две книжки. Это все развлечения. Две книжки на десять дней — это все, что у тебя есть.

Этап

До Самары мы ехали четверо суток без постели, в одежде, вообще без всего. Даже зубы почистить возможности не дают. Была температура 40 градусов, воды не было ни в питьевом бачке, ни в туалете. 40 градусов. Мы останавливались по пути следования, подъезжала пожарная машина, обливала «столыпин» водой, он покрывался паром. 15 минут можно дышать, потом ты задыхаешься. Это стальная коробка. Если он загорается, он сгорает в два счета. У них в инструкциях не предусмотрено, чтобы открывать решетки для заключенных. Притом там все курят, а кто-то палит одежду собственную, чтобы что-то подогреть, выпить кипятка зимой.

Зимой вообще страшно. Я ехал однажды зимой. Ложишься на эту железную холодную полку весь укутанный, и все равно этот холод пробегает до твоих почек, и тебе хочется в туалет. У тебя так сильно болят почки! Там раз в пять часов по очереди выводят всех — и вот я первый раз пять часов продержался и выходил согнутый пополам. До туалета дошел, неизвестно, сколько я там провел — а только зашел обратно, и мне опять хочется. А меня уже не выводят. И я пять часов опять сижу. Ни у кого не было бутылки. Могу cходить только на продол, но если сходить на продол, всем остальным придется этим дышать. Часто люди и по-большому ходят в эти пакетики. Это очень тяжело, переезды. За два месяца переездов я потерял килограмм десять. А в целом я с 85 кг до 64 кг потерял вес за все это время.

До Самары нас этапировали с человеком, у которого был туберкулез. Мы узнали об этом уже в Самаре. Мы приехали, и там человеку при нас врач говорит: «Так ты же болеешь, как ты сними ехал? Ты должен отдельно».

Коми

И вот люди попадают на зону. Я попал в карантин. С карантина я попал в СУС — строгие условия содержания. СУС дается на девять месяцев. Это та же тюрьма, камера, только чуть побольше, то есть 350 квадратных метров, из которых 200 были закрыты. И нас там 100 человек. Раз в день нас выводят на прогулку, мы видим небо в клеточку. Нас заводят. На зоне очень много поблажек положено — передач, много длительных свиданий разрешено. А нам запрещено звонить, нам можно иметь одно только длительное свидание в год — раз в год три дня — и раз в полгода короткое свидание, четыре часа. Что такое четыре часа? Ты только спросишь, как дела, как там кот дома. Все, четыре часа закончились, притом из них твои близкие будут два часа реветь, это точно. Потом ты будешь ходить расстроенный очень долго, это тяжело. И передача раз в полгода — 20 кг. Три дня — этой передачи нету. Все.

Если у тебя есть деньги на ларек, ты можешь сходить в ларек. Я один раз сходил. Я очень был счастлив, я поел каких-то там консервов. Но тоже, две тысячи рублей или пять тысяч рублей ты можешь потратить [на ларек] в месяц. Ну, купил ты там этих специй, в основном, майонеза, чтобы приготовить баланду, как-то разбавить, сделать съедобной. Все делится на семейки — четыре человека или три, которые держатся вместе, друг другу помогают, едят вместе за одним столом и делят все, что у них есть. Так проще выжить. Так все делятся. И вот ты купил, а из твоей семейки кто-то какой-то [ерундой] занимается — денег нету, и вы все это съели за три-четыре дня. И ты опять ждешь месяц этого ларька.

Есть штрафной изолятор, кича. В штрафной изолятор можно попадать с любых мест, где бы ты ни находился. Сюда запрещено с собой что-либо брать: тебя переодевают в специальную робу — штаны, майка и куртка. Все. Больше у тебя ничего нету. Ничего. Кровати прикованы к стене. Спать можно только во время отбоя. И постельные принадлежности выдаются только на время сна — потом они сдаются. Ты должен целый день быть на ногах. Там очень холодно. Я был на Севере, двух-трехсантиметровая прослойка льда на стене в камере. Там можно проводить до 15 суток. На один день тебя могут выпустить и закрыть опять.

Есть БУР еще, это барак усиленного режима. Это тоже наказание — ты сидишь, как на киче один в один, только тебе разрешено иметь какие-то предметы, например, зубную пасту в камере держать, мыло, книги, газеты и ходить в ларек. Но только тебе можно хранить при себе не больше двух килограмм. БУР это тяжело. Там дается до полугода сидеть в таких условиях. А это бетон, это холод. Бетон высасывает из тебя здоровье. Это чувствуется. Причем на БУРе, по-моему, запрещены еще кипятильники — кипяток ты не приготовишь себе, его только выдают.

Дальше идет ЕПКТ (единое помещение камерного типа — МЗ). Это наказание уже примерно на год дается всегда. Здание ЕПКТ стоит отдельно, мое было на женской колонии. Тебе запрещены свидания вообще. Ну, на киче, на ШИЗО тоже все это запрещено, только там быстрее выйдешь. На ПКТ свидание — одно с разрешения администрации в полгода, краткосрочное, длительных нет. Одна передачка в год. Я там посидел 15 суток — вышел, потом еще 15 суток посидел, и так далее. Паршиво, тяжело; ЕПКТ — это практически крайняя степень. Я думал, что в таких условиях буду сидеть пять лет. Они могут держать бесконечно, и ты будешь в одиночке сидеть до конца срока. Условия почти как у пожизненников. Но привыкаешь.

Ростов

Я отказался от показаний своих, и меня сразу же перевезли в СИЗО-1 к второходам в камеру. В камере на восемь человек нас было 20. Все в куполах, все растатуированные. И сделано это было для того, чтобы они с меня спросили по всей строгости — за то, что я заключал сделку, за то, что я давал показания. Но в данном случае все-таки, спасибо заключенным, выслушав меня — а врать нельзя в тюрьме, надо говорить только правду — выслушав мою правду, они мне сказали: ты порядочный человек, к тебе никаких претензий нету. Может быть, чуть-чуть попозже все бы изменилось, но я пробыл с ними три дня всего.

Как они жили? Жили как жили. 20 человек. Мое время, к примеру, было спать с 11-ти вечера до трех ночи. Я просыпался, на мое место ложился другой человек. Три человека на одно спальное место. По кругу. Ничего постирать из белья невозможно. Все спят на одних и тех же простынях. Никаких там нет ни станков, ни мыл, ни зубных паст, ни щеток. Это все не выдается, а приобрести это негде, потому что денег нету у тебя. Деньги, если ты переезжаешь куда-то, должны в течение трех дней переводиться, а переводятся минимум два-три месяца.

И вот так мы в этой абсолютной антисанитарии жили. Бегали там рыжие маленькие тараканы и здоровые, пятисантиметровые, их называют крытниками. Они едят маленьких рыжих тараканов, за что их заключенные уважают и не убивают, потому что его ни убить, ни догнать невозможно — он с таким панцирем, с большими крыльями. По вентиляции, где должна быть вытяжка, бегают здоровенные крысы. Очень душно, очень жарко, не помогает абсолютно ничего. Температура за 40, сидеть негде, потому что восемь койко-мест — естественно, на них лежат ребята, столик полностью занят. Притом все курят, в камере разделения нет никакого: это абсолютный чад. Окна постоянно открыты. Я заболел ангиной в СИЗО-1, потому что продувает ужасно — ты потеешь, и сразу сквозняк из окна. Слава богу, клопов в том месте не было, но встречал я клопов в Воронеже. Клопы — это ужасная вещь.

Болезнь

Изначально я заболел ангиной в СИЗО №1 (в Ростове-на-Дону — МЗ). Меня там закалывали антибиотиками, я уже больной переезжал — приехал с проблемами в Коми с желудком. Два месяца подряд я ел исключительно сухие пайки, потому что в следственных изоляторах, в которые я заезжал, кормили отвратительно, просто отвратительно. А эти сухие пайки, которые заваривают, они не предназначены для пищи, они технически опасны. Галета, если кинешь в воду, она разбухает до размера кирпича. Представляете, пачку такую съели, что у вас в желудке? И вот за два месяца на этой гадости по этапу едем, а кто-то по три, по полгода катается.

Потом, как вам сказать, когда ты боишься свет выключить ночью, как-то заглушить фонарь — то есть не выключить, а надеть какой-то колпак, пока не увидели правоохранительные службы, чтобы поспать… И вот я 767 дней спал при включенном свете. До сих пор не осознал это счастье, спать. И мы боялись выключить свет, потому что тараканов там орды. А что на кухне происходит? Вопрос: что там происходит на кухне? Они ж там по-любому везде. Готовят же зэки, «обиженные», «козлы», которых загнали [на кухню] из-за их непорядочного поведения. И они мстят, они ненавидят всех остальных заключенных — мне приходилось есть суп со свиной шерстью. Ну, вы просто представьте: щетина плавает у вас в тарелке.

Я приехал [в колонию] уже с проблемами с желудком — это в основном понос, понос, понос. Я в Ярославле в катерининской тюрьме (имеется в виду СИЗО «Коровники», старая пересыльная тюрьма, заложенная еще при Екатерине II — МЗ) — там люди выбили, чтобы им нормальную еду приносили — первый раз покушал что-то нормальное. Но у меня от этой нормальной пищи желудок просто отвык. Там было четыре дня, я два из них провел в туалете — не мог. И это же продолжалось в ИК-25.

Ну, меня ж сразу перевили в кичу и барак усиленного режима. Был свиной грипп на бараке. Люди здоровые просто теряли сознание, падали и их уносили на носилках. Все время на ногах, температура под 40. Врачи к нам приходили, предлагали исключительно аскорбинку — хотите, мы вам можем дать? А у людей температура, рвота, понос. Спальные секции, опять же, закрыты. Мы договорились, чтобы их открыли для больных, которые стоять не могут. Их клали, и секции тут же закрывали. А у них — понос, рвота. И никого нету. Никто не может открыть. Ну что за бред?

В итоге сели всей толпой на голодовку больные всем бараком. Сели восемь человек, я в том числе, а все остальные поддержали. И только тогда нам принесли какие-то фиолетовые лампы, которые убивают микробов в округе. Пришел терапевт, начал оказывать лечение, у нас взяли кровь. Но в итоге кровь погибла (взятые на анализы образцы испортились — МЗ), поэтому они нам сказали, что мы ничем не болели. Вот и все, никакого лечения. То есть эпидемия, надо было лагерь закрывать, а они — кто выживет, тот выживет, фиг с вами. Посмотрим, что с вами будет.

УДО

УДО в тюрьме не дают. Это сказка только для тех, кого сажают — что тебе дадут УДО. И в нее могут верить только в «Лефортово», где я сидел, в таком изоляторе, где не видели других заключенных. А другие-то заключенные бывали в тюрьмах, и они знают, что УДО дадут только тому, кто будет весь срок выполнять все требования [администрации]. Сдай мне, где прячет телефоны тот человек. Или дай показания, что ты видел, как у Афанасьева лезвие было. Или дай показания, что слышал, как он по телефону разговаривал, Афанасьев. И так каждому.

А стоит ли это УДО? А стоит ли жизнь Олега на мою менять? Меня привезли на лагерь, я уже как порядочный человек начал рассуждать. Моя жизнь стоит двух? Не стоит.

Историю смешную расскажу. Был человек в Мордовии, возил навоз из биотуалетов, мужик на тракторе. Возил, возил, возил, возил, десять лет возил говно. Подходит время к УДО, приходит к начальнику, говорит: «Начальник, я работал десять лет, ни одного нарушения. Дай мне УДО». А начальник ему говорит: «А говно кто возить будет? Все, работай дальше».

Почта

Я подсел на газеты. Просто потому что тебе что-то приносят в камеру. И когда тебе приносят письма, ты их открываешь… А когда особенно их приносят по пять штук. Может, здесь это как-то и смешно звучит, но там это очень, очень важно. Написать письмо, просто письмо — очень важно. За полгода всех бросают жены, девушки, от всех уходят, всем изменяют. 90% всех оставляют женщины. Я вообще разочаровался в этом плане, потому что это очень печально. Полгода и ты уже…. Женщина: мне нужна любовь, мне нужно для здоровья. Это буквально то, что отвечают людям. Ну что еще ожидать арестанту? Ты сидишь, у тебя ничего нету. Единственное, что может тебя порадовать — это письмо.

И очень важно передачи делать. В следственный изолятор, пока люди не осуждены еще, важно передать одежду, часы, все, что пригодится в лагере — витамины, чтобы сохранялось здоровье, и сигареты, чтобы если даже человек не курит, он мог отдать на общее, поделиться. Если ты выделяешь на общее ежемесячно, это все записывается, и всегда будет преступный мир знать, что ты не в стороне. Общее, если кратко сказать, это Арестантский Уклад Един — арестантско-уркаганское единое, то есть взаимопонимание, взаимопомощь, взаимоуважение. Это три вещи, на которых строится преступный мир.

ОНК

Писем, журналистов, ничего абсолютно не было до момента моего признания. Ничего абсолютно. Как произошло в СИЗО-1 — я шел на свидание к адвокату. Адвокат смотрит, а у меня на ноге здоровенная гематома. Он говорит: «А что это? — А это меня побили фээсбэшники. — А чего ты молчишь? Об этом надо говорить». Но я знать-то не знал, как себя вести. Я настолько привык уже к страху, что я просто молчал.

Сразу пришли ОНК, зафиксировали гематому, зашли ко мне в камеру. Говорят, что, как у вас дела? Они пришли, когда я был уже на спецкорпусе, там много было людей, и я им говорю: посмотрите на матрас соседа. Я на нижней полке, а он на верхней был. Он полностью снизу разорванный, и вот эта грязь, труха сыпется с матраса. Нельзя ли ему бы выдать матрас нормальный? Я не прошу там перины, просто чтобы не сыпалось. Они говорят: «Хорошо, сделаем, а как твой матрас?». Я говорю: «Я привык, мне все равно». Ну, они потрогали, присели, а он — как простынь. И заодно за [мой] матрас попросили. Просто надо знать, что тебе положено.

Надо изучать законодательство. Для этого надо заключенным присылать книги по УИК, с комментариями обязательно. Уголовный кодекс, Уголовно-процессуальный кодекс. Вообще, книги, подписка на газету, это очень важно, потому что надо еще образовываться. Писать письма заключенным: что ему можно, что ему нельзя.

Если это не бывший судья к тебе пришел, если ОНК нормальная — она тебе поможет. Я постоянно ждал Мезака (члена ОНК Коми провозащитника Эрнеста Мезака — МЗ), потому что ко мне весь барак обращался: попроси, пусть Мезак вызовет меня, у меня такие-то проблемы, попроси, чтобы вызвал меня. Я выходил к Мезоку, передавал список — этот болеет СПИДом, ему не дают диету. У этого гепатит В, он пытается подать в суд за то, что его заразили в тюрьме, не оказывают лечения, у него на другую стадию переходит.

Очень рад был, когда Зоя Светова (член ОНК Москвы — МЗ) приходила. Я помню ощущение: я уже знаю, что Зоя Светова придет на следующей неделе, и я могу спокойно собрать все нарушения, чтобы ей рассказать. Я вам приведу пример.

«30.04.16 — этапировали в СИЗО-1, город Сыктывкар, целый день держат в камере номер два, без окна, обеда, ужина, кипятка, прогулки, а также без вызова врача. Финансовую справку не выдали. Не выдали матрас и постельное белье. Оставили ночевать в подвале. 01.04.16 — прогулки не было, постель не выдали. От матраса отказался, так как не было постели, а он грязный. Гуманитарной помощи не было. Спал на холодном полу, заболел. 02.04.2016. Этап. Не оказана медицинская помощь на жалобы врачом. Врач был без перчаток, противоположного пола. Перед камерой и пятью сотрудниками требовала снять трусы, давала, улыбаясь, команды. В бане и камере угрожали: "Мы тебя проучим, ну, ты понял, что с тобой будет. Еще не получал, наверное, и не таких ломали". В коридоре корпуса 4 первого этажа сотрудник сильно толкнул дважды в спину и в плечо, я воткнулся в стену. Холодно в камере. Просил теплую одежду, не выдали. Я заболел. В камере отсутствует…». И так далее. Это просто я прочитал, что я записывал в тюремной камере.
Это три дня. Три моих дня.

Антон Наумлюк, «Медиазона»