Ослика бомбят: воспоминания о первой чеченской войне

11 декабря — годовщина начала войны в Чечне, и мы совместно с PostPost.Media подготовили подборку воспоминаний, связанных с этой войной. Огромное спасибо всем, кто поделился с нами своими историями.

В воспоминаниях людей всегда могут быть фактологические неточности, и мы добавили уточняющие примечания в квадратных скобках. По прошествии 26-ти лет многим становится неважно, как звали конкретного политика, но всегда останется ценным и важным то, что человек чувствовал в конкретный момент. 

Есть люди, которых все эти события коснулись непосредственно, — жители Чечни. Их рассказы тоже есть в нашей подборке — это очень ценно для нас, и мы благодарим их за то, что они поделились с нами своими воспоминаниями. Канун Нового года для многих жителей Чечни означает совсем не праздник, а горящие танки, площадь Минутка и другие картинки штурма Грозного. Все это тоже память, и мы хотим дать ей место.

Если вы хотите узнать больше о ситуации в Чечне и других регионах Северного Кавказа, следите за нашими новостями и подписывайтесь на социальные сети: Facebook, Вконтакте, Twitter, Instagram.

Мнение редакции может не совпадать с мнением авторов.

Мне было три года, когда папа уехал туда. Он был офицером центрального управления МВД, но прямого участия в боевых действиях не принимал — в задачу его рабочей группы входила настройка оборудования, с помощью которого прослушивали противников. Военные, в числе которых был и папа, ездили на микроавтобусе без опознавательных знаков, и их не могли выследить полгода. В один из дней они поехали на площадь Минутка — хотели закупиться продуктами, там рядом был рынок. Вышли из машины и их расстреляли. Папу убили прямым попаданием в голову. В свидетельстве о смерти потом пытались написать, что он погиб во время учений, но
какие учения в центре Грозного в 1995 году? В конце концов моя семья и его коллеги все-таки сумели добиться правдивого отчета о гибели. Мне потом долго не рассказывали правду: говорили, что он «уехал в командировку». Лет в семь я сама догадалась, где он теперь на самом деле. Слово «командировка» по-прежнему имеет для меня определенный окрас. Мы оба родились весной, и когда он умер, ему было столько же, сколько и мне сейчас — 28 лет. Все эти годы я с особым суеверным страхом боялась его не пережить. Но у меня получилось. (Ася Зольникова)

***
Я был тогда еще в четвертом-пятом классе. Не мог понять, как в один миг советские граждане и бывший советский генерал стали смертельными врагами. Не мог понять, почему разрешили отсоединиться Казахстану, Беларуси, Украине, странам Балтии и т.д., но нельзя отпускать Чечню. Не мог понять, почему у нас такие жуткие потери? Почему армия, которую отправили на убой, гибнет в Грозном, а не поедет на танках в Москву «отблагодарить верховное командование». Меня выбесила коробка из-под ксерокса, набитая валютой. Пока одни гибнут, другие воруют валютные транши МВФ. Тогда я решил, что никогда не буду служить в армии РФ. Это они воровать будут, пока я выживаю? Меня поразила жестокость, все-таки чеченцы — граждане России, почему с ними война шла, словно с какими-то нацистскими оккупантами, в духе «пленных не брать», ведь мы были на их земле? Я не мог понять, почему если там убивают русских, нам бы просто не эвакуировать русских? Ведь Россия такая большая и не перенаселена. Я не мог понять, почему демократическое государство ведет такую кровопролитную войну призывной армией, демократия и призывное рабство создавали когнитивный диссонанс. Я смотрел новости, смотрел «Куклы» и офигевал. (Евгений, программист, Москва)

***
Когда началась война, мне было шесть лет. Мы жили в Грозном, рядом с военным складом, поэтому дом регулярно попадал под обстрел. Военсклад, в который целились нападающие, от нашего дома отделяли гаражи. От очередной бомбежки половину гаражей разнесло, и в одном из них обнаружился клад: игрушки-собачки на батарейках, которые умели тявкать и кувыркаться. Когда переполох от взрыва улегся, в подвал, где мы прятались всем домом, пришел сосед — владелец того гаража. Он позвал детей на улицу и подарил каждому по игрушке. Я запомнила войну такой: снег, пепел, разрушенный дом и дети, прыгающие вместе с игрушечными собачками неподалеку от взрыва. (Анонимно)

***
У папы был друг, бывший в Чечне, который не переносил запаха мангала и шашлыков, потому что знал запах паленой человеческой плоти. (Анонимно)

***
Впервые осознал, что Украина, где я тогда жил, — это отдельная от России страна. И слава Богу. (Анонимно)

***
Мне было 5 или 6 лет. У папы была очень дальняя семья в Гудермесе, я никогда там не бывал и семьи этой не видел, но они иногда присылали маленькие посылочки — мед, сухофрукты, какую-нибудь красивую тарелку и игрушку мне. Начитавшийся восточных сказок, я представлял себе, что посылку каждый раз везет человек на ослике. Когда родители заговорили о войне, я представил себе, что ослика бомбят, и принялся страшно рыдать. (КР)

***
В последнем классе военрук орал: «А если вас, таких отморозков, отправят в Чечню Родину защищать?!» Школа была хорошая, мы нормально понимали, какую там Родину кто защищает в Чечне, и нас тошнило. (armadiller)

***
Животный страх, что меня, свежего призывника, туда отправят. Отмазали. (Анонимно)

***

У этих фотографий есть маленькая, но емкая история. На этом месте, то есть на противоположной стороне башен, в скале есть небольшое углубление, что-то вроде пещеры. Так вот, много лет назад (ух ты, теперь уже много лет назад!), в этой пещере располагался блокпост федеральных сил. К каким войскам он относился и какие «стратегические задачи» выполнял – этого никто не знал. Не знали даже те военные, которые проезжали мимо этого поста бесконечными вереницами военной техники, продвигаясь дальше вглубь гор. 

Мы, то есть наша съемочная группа, проезжая мимо этого поста, решили запечатлеть на фотокамеру расстрелянные из танковых орудий башни-близнецы. И попали в большую пробку, созданную военной техникой и отарой овец. Офицер, командовавший танковой колонной, крикнул солдатам «горно-копытного» поста, чтобы они разрулили ситуацию, ну, те и начали «рулить» – принялись швырять овец направо и налево. 

Среди этих овец была маленькая и шустрая козочка, принадлежавшая такой же юркой бабулечке. Бабуля кинулась спасать свою козочку, но на пути у нее встал солдат, отшвырнул старушку в сторону и пригрозил, что если она еще раз приблизится к посту, ей ой как не сдобровать. И в конце своей тирады прибавил: «Всё, старая, я тебя предупредил!». Однако бабка не унималась и кричала: «Зачем ти стари бабка пирдил, аддай каза!» 

Было очень шумно от блеянья овец и рева танковых моторов. Солдат опять прокричал что-то угрожающее бабке и так же в конце добавил: «Ну, сколько можно тебя, дуру старую, предупреждать?!» Бабка в ответ: «Не наад баби пирдул-пирдил. Баби каза нада!» 

Солдат приблизился к бабушке и внятно, практически по слогам, произнес: «ПРЕ-ДУ-ПРЕ-ДИЛ!». Бабка также в ответ: «Не наад ПУР-ДИЛ-ПИР-ДАЛ, какза нада!»

- ПРЕ-ДУ-ПРЕ-ДИЛ!
- ПИРДАЛ ПУРДУЛ!

Солдат, теряя остатки терпения, крикнул напоследок «ПРЕДУПРЕДИЛ!», дал автоматную очередь в воздух и принялся дальше «разруливать» овец, а бабулька подошла к нам и спросила, на чеченском языке, что такое «ПЕРДИЛ-ПУРДАЛ». Мы сказали, что это новое оружие. Бабка скосила глаза, потом вытянула трубочкой губы, что-то пробормотала себе под нос и произнесла: «Надо же, эти русские и вправду пришли к нам с большой войной, если даже свой ПИРДИЛ просто так не пускают». (Лаура Рамази)

***
Я была сильно пузатая, в рижском кафедрале невыносимо пахло краской. Не ходила я ни в какие храмы, разве что посмотреть, но тут некуда было больше идти, и вид у меня был, наверное, такой, что тетушки ойкнули и побежали за настоятелем. Я ему говорю — знаете, только что по телевизору увидела, как дом мой горит, а там же родители. Он меня по голове погладил, сказал — все будет хорошо, я чувствую, папа с мамой живы, а мы еще за них помолимся, напиши мне на бумажечке, как их зовут. Я говорю — папа чеченец, ничего? Да какая разница, отвечает. Через несколько месяцев пришло письмо из Красного Креста — от мамы, она в ночь бомбежки была не дома, а у бабушки на Старых Промыслах [район Грозного], не знала, что с папой, где он. И буквально через неделю еще одно, от папы, который спасся в бомбежку в подвале, добраться до мамы не смог, другая сторона реки, разрушенные мосты, пошел пешком к родственникам в село. В общем, будем считать, что это история со счастливым концом. Крестилась я в том же храме лет 15 спустя, отца Иоанна вспоминаю с нежностью, царствие ему небесное. (Marina Nasardinova)

***
В партии Гайдара (ДВР-ОД) был раскол. Я вслед за либеральными СМИ переживал за уничтожаемое чеченское население и в любом случае был за немедленное прекращение войны. А потом выяснилось, что на уровне регионов, в том числе в Новосибирске, большинство выступают за жесткое усмирение. Уменьшить чудовищные цифры жертв — в первую очередь сократить потери наших солдат и офицеров. Идеи, которые озвучивали, не хочу повторять. И я не знаю, как можно было распутать этот узел, я не эксперт. Помню только глаза и голос Доренко: «Ведь после войны все равно наступит мир, давайте сразу перейдем к этому этапу». Мне кажется, в тот момент и надломились все надежды на хорошее. (Anton Karpov)

***
Моя одногруппница из Калуги, азербайджанка по национальности, пошла в детский сад как раз во время первой чеченской. Мама у девочки — блю-блонд, славянка. Так вот, когда она приводила дочь в сад, тетки говорили: «Какая женщина хорошая, удочерила чеченского ребенка». (Александр Аносов)

***
Мы тогда были зеленой молодежью и толком не осознавали происходящего. Да, смотрели новости, понимали, что творится страшное, но все это было далеко. А потом вышел фильм «Чечня», и по городу пронесся клич: «Айда бить чеченцев». Разгоряченные парни вопили, плакали, бессильно ругались, но, конечно, никаких чеченцев бить не пошли. Чуть позже я познакомилась с соседом — он воевал в Чечне, был ранен. Показывал альбом с фотографиями боевиков: фотки были распечатаны с «трофейной» пленки и зачем-то бережно хранились. Сосед периодически страшно напивался. А трезвым рассказывал, что часто видит погибших товарищей, они появлялись то в комнате, то в ванной среди ночи, звали за собой. (Марина Тихонова)

***
Моя мама родом из Грозного, но после вуза переехала в Ставрополь. А году в 93-м к нам переехала бабушка. В Грозном остались ее муж (переезжать не хотели его сын с семьей) и отец. Когда началась война, они все вместе прятались от бомбежек в подвале, питались полугнилой картошкой, которая там хранилась. Через полгода смогли как беженцы уехать к нам в Ставрополь. Приехали поздно вечером, ради такого нам с братом даже разрешили не ложиться спать, пока они не приедут. А потом бабушка, героическая женщина, во время войны поехала в Грозный, потому что ни муж, ни отец не привезли документы на грозненские квартиры. Рассказывала, как лежала в спальне, а в комнату залетали пули. Квартира находилась в самом центре города. Благодаря той поездке получили компенсацию за утерянные квартиры. Кажется, ее хватило, чтобы купить кухню и шкафы в новое жилье, которое деду выделили как ветерану ВОВ. (Ольга Нечепуренко)

***
Многие мои ровесники, которые побывали в Афганистане, потом поехали в Чечню. Совсем мальчиков не осталось из класса. (Алла Соболевская)

***
Для меня с первой чеченской войной связано острое и болезненное чувство стыда за Бориса Николаевича Ельцина. В отличие от многих россиян, я Ельцина люблю и считаю одним из двух правителей России ХХ века (второй, понятное дело, Горбачев), в которых человечность иногда брала верх над властолюбием. Но вот в этом конкретном случае он был настолько и очевидным образом не прав, что, повторюсь, стыдно было его глупое и хвастливое заявление слушать. (Олег Лекманов)

***
Мы в семье были против войны и ходили на митинги протеста, которые были довольно многочисленны. Помню, как к нам на работу приехала группа библиотекарей из Чечни. Один из них был довольно крупным начальником в министерстве культуры еще в Чечено-Ингушской АССР. Он рассказывал, что учился у нас в Ленинграде или в Москве, не помню точно, всегда прекрасно относился к русским. Не хотел никакой независимости. «Но когда, — сказал он, — я увидел, как мои внуки пяти и семи лет скачут по огороду как зайцы, а по ним из вертолета стреляют из пулемета русские военные, то я даже не могу передать свои чувства. И уже не знаю, чего я хочу». Так он сказал нам. И наши женщины плакали... (Наталья Белянина)

***
Когда я училась на журфаке, одна из моих первых работ была такой: встретиться с матерями, чьи сыновья погибли в Чечне и Афганистане, и написать небольшой очерк о солдате. Нас было несколько человек, каждая писала про солдат из своего района. Я приходила к мамам домой для интервью. Почти каждая сохранила комнату сына нетронутой, как маленький музей. Очень детально они помнили не только характер своего ребенка, но и последние дни: как узнали о смерти, как проходило опознание и похороны. Потом эти тексты издали как сборник вместе с другими очерками. Презентация была чудовищной — какие-то пафосные слова, слайд-шоу с фотографиями ребят на перроне. Молодая женщина (думаю, вдова) зарыдала в голос. Тут я поняла, что с меня хватит, и вышла из здания. С тех пор почти забыла эту историю. Очень страшной была каждая встреча — мать, похоронившая ребенка. (Мария Вастистова)

***
Еще до «Женщин Гулага» я сделала документальный фильм «Святые Рыцари» — там было интервью с матерью солдата, погибшего в Чечне [Евгения Родионова]. Его канонизировала русская церковь, и мы снимали, как дети в обычной московской средней школе рисовали его портрет с нимбом («Я, когда вырасту, хочу быть, как он»). В интервью были такие слова: «Я понимаю, что они там за нефть сражались, за трубу, но вот матери, которая сына потеряла на войне, этого говорить не надо». В России этот фильм по просьбе некоторых героев мы так и не показали, но показали в других тридцати странах. (Марианна Вера Яровская)

***
Я родилась и жила в тот момент в другой республике Северного Кавказа. И хоть ни разу не была в Чечне и не имела никакой кровной связи с ней, я ощущала, что Россия воюет со мной. Не вся Россия, конечно, но тех, кто «воюет», хватает. И до сих пор это улавливаю. (Джанет Охара)

***
Помню ночь в клубе «Секстон» на метро «Аэропорт» [очевидно, новогодняя ночь 1994-1995]. Там ребята в косухах пили и танцевали как-то особенно буйно. И в эту же ночь был какой-то безумный бой/штурм в Грозном, где гибли их ровесники. И смотреть на эти танцы было неприятно и страшно. Как-то символично все было. Давило очень. Еще помню, что брат однокурсницы там воевал как солдат-срочник и пропал в одном из боев. Ее муж-депутат поехал его искать среди трупов. В морге ему показали мешки. Вот тут головы, вот тут тела.
P.S. Брат, к счастью, оказался жив, но контужен. (Tatiana Zubova)

***
Был страх за сына — взяли преподавателей (физика /математика) и стали готовить в вуз с военной кафедрой. Он поступил, проучился два года, а потом настроили уехать из страны. Сын жив, за то и спасибо. (Miriam Orekhova)

***

Когда началась война, мне было 5 лет. Хоть мне никто и не говорил, что все происходящее вокруг является большой интересной игрой, но я все равно воспринимала все как мальчик из фильма «Жизнь прекрасна». Эту ночь мы с двумя соседскими семьями решили провести в нашем подвале. Он был огромным, на полу были расстелены матрасы, лучшие одеяла в белых пододеяльниках, которые мама хранила для гостей, и огромный пакет с конфетами «коровка». И вот, когда все дети были укомплектованы и счастливы тем, что проведут ночь вместе, настала очередь спускать в подвал нашу бабушку, которая имела довольно габаритный таз относительно входного разъема. После тщетных попыток протолкнуть, родители решили ее все же вытащить обратно, но она застряла. Я помню, как смотрела на ее свисающие с потолка ноги, они отчаянно барахтались, напоминая тем самым Карлсона, застрявшего в форточке. В итоге ее вытащили, а вместе с ней и всех нас. Было принято решение закрыть все окна и двери блоками и переночевать дома. На утро мы на машине «ЗИЛ», увешанной белыми простынями, уехали в Ингушетию к родственникам соседей. Всю дорогу я не могла понять почему все взрослые плачут. (Таиса Борщигова)

***
В 1995 я училась в первом классе в маленьком военном городке. Однажды одноклассница принесла для всех конфеты и печенье и попросила помянуть своего папу, который погиб в Чечне. Кажется, они с сослуживцами попали в окружение и все погибли. Так в шесть лет я впервые всерьез задумалась о войне. А в подростковом возрасте мы во дворе пели песни афганской и чеченской войн. Кажется, их знал каждый. До сих пор не понимаю, откуда, ведь в то время мы жили уже не среди военных, и я даже не знала никого из участников. Наверное, передавались из уст в уста. (Anastasia Kovalevskaya)

***
В конце девяностых я заканчивала среднюю школу. Однажды во время «окна» бегала домой и зачем-то включила новости. Показывали видео боевиков, которые отрезали ножом голову живому солдату, как барану [либо вблизи села Комсомольское, апрель 1996 г., либо село Тухчар, Дагестан, сентябрь 1999-го]. До сих пор перед глазами. И до сих пор недоверие к этому народу и исламу, которое, наверно, никогда не исчезнет. Хотя умом понимаю, что всё сообщество не равно десяти негодяям из него. (Дарья Шер)

***
Мой дед родом из Грозного, но уже много лет к тому моменту жил в Краснодарском крае в станице Тбилисской. Как раз через нашу станицу ехали составы с танками — ТУДА. Никогда не забуду, как дед, тогда уже с палочкой, ходил к железнодорожным путям недалеко от нашего дома — смотреть, как час за часом идут составы... (Мария Безденежных)

***
Ощущение опустошения полного. Хотя мне уже шло к тридцати, и череда множественных опустошений была уже наполовину пройдена. Такое ощущение очередной и в чем-то привычной катастрофы. (Елена Генерозова)

***
На одноклассника пришла похоронка. А потом он вернулся. Рассказывал, как несколько суток лежал с еще тремя, по-моему, ребятами в ущелье, видел, как вертолеты летали. Потом как-то выбрались. Помню, как близкий мне мужчина во сне воевал. Как временами напивался и лупил по стенам, кричал. Помню видеозапись, где солдатика казнили. Помню, как пришла к друзьям, а они смотрят «Чистилище». Потом всю ночь водку пили и курили, молчали, зубами скрипели. (Ольга Грудцына)

***
Я была еще мелкая, чтобы понимать причины той войны. Это был мой третий класс. Ощутила страх и боль, когда в нашу сибирскую деревню пришли первые цинковые гробы. Помню, что с погибшими пришло прощаться какое-то нереальное количество людей. Помню, как тихо сквозь зубы матерился мой дедушка, фронтовик (очень воспитанный человек, не сквернословивший практически никогда). Помню, как страшно выли матери этих убитых ребят. Помню ощущение страшной, кошмарной давящей несправедливости всего происходящего, мысль, что вот так вот не должно быть вообще. Было ощущение, что у нас у всех, «простых людей», мирных, не имеющих никакой власти, есть какой-то общий страшный и непостижимо огромный враг, я не была в состоянии определить, что это и кто это. Помню еще потом (уже позже), как родители смотрели «Чистилище», а я ушла, не могла смотреть. И до сих пор не смогла. (Анна Земцова)

***
Была очень удивлена, когда сокурсник сказал, что ну, если призовут, пойдет, конечно. Мне представлялось абсолютно очевидным, что нужно протестовать или косить, что его реакция какая-то доисторическая, устарелая, так не делают. Была очень неправа. (Marina Feygelman)

***
Помню, как уже во время второй войны, кажется, пришла новая порция учеников к нам в школу (центр [адаптации детей беженцев] при «Гражданском содействии»). И вот ребенок рисует дом, а рядом поле, а в поле взрывы. И обыденно так рассказывает: «Когда начинают бомбить, надо успеть добежать и спрятаться. Некоторые не успевают». И я тогда подумала, как же страшно, когда для ребенка война и смерть становятся обыденностью. (Olga Lavut)

***
Меня родители готовили в журналисты, и когда я в школьных анкетах писала, что хочу стать журналисткой, меня одноклассники спрашивали, вытаращив глаза: ты что, хочешь на войну, что ли? Кроме военных, других журналистов они не знали. (Марина Яуре)

***
Мы жили в доме, где большая часть соседей были офицеры, получившие квартиры после вывода войск из Германии. Многие в декабре [1994-го] тогда уехали. Помню, как мы гуляли с друзьями во дворе. Подъехал военный уазик и оттуда вышел офицер. Он зашел в наш подъезд и мы рванули за ним. Большая часть детей во дворе ждала отцов домой. Я помню, как офицер повернул к соседской квартире, как что-то говорил соседке. Этот пронзительный крик... как она выла от горя. Как выбежали соседи. Какими напуганными и потерянными были наши матери... этого не передать словами. 
А потом они сидели у нас дома на кухне. Плакали. Им было страшно. Страх мы чувствовали буквально кожей. Вот тогда я поняла, каково это — чувствовать кожей. Когда в следующий раз во двор повернул уазик, мы все оцепенели от ужаса. И уже боялись бежать в подъезд. Боялись, потому что это про чьего-то отца. Не кого-то чужого, а знакомого и часто уже родного. Дядя Сережа из соседней квартиры, с чьими детьми мы были особенно дружны, вернулся живым. Уходил молодым мужиком с чёрными, как смоль, волосами. Вернулся через три месяца седым стариком. Был на нашем этаже еще один офицер. Дядя Вова получил ранение и умер в госпитале уже не в первую командировку. А еще брат рвался в армию. Хотел попасть в Чечню. Это было уже во вторую чеченскую. Как я на него тогда кричала. Плакала. Все, что думаю о нем, говорила. Рассказывала. Потащила к дяде Сереже. Пыталась уговорить. Упирался. Повезло, что медкомиссию не прошел. Слишком слепой. А то сомневаюсь, что у меня были бы такие замечательные племянницы. (Нина Метальникова)

***
Первый раз серьезно поругалась с руководителем нашего ансамбля. Взрослый мужчина, не служивший в армии и не имевший детей, рассуждал о том, как подло поступают матери, отмазывающие своих сыновей от службы в Чечне. А у нас дома как раз брату пришла повестка в армию и мать просто каждый день колбасило, что его пошлют в Чечню. В результате брат мирно отслужил во внутренних войсках в Москве. А в Чечню попал по своей воле, работая в милиции во вторую чеченскую, но это уже другая история. (Мурка Кошкина)

***
Мне из детства-юности запомнилось, что это был такой фон. Эти постоянные жуткие новости оттуда. Разговоры о том, кого хоронят. Сын бабушкиной соседки, ей всю жизнь ненужный, после гибели на войне вдруг стал героем и поводом для гордости. Мама, рассказывающая кому-то о знакомой, у которой муж, ликвидатор аварии в Чернобыле, чуть не на коленях ползал и умолял отпустить его на войну. Знакомый, который почти походя упомянул, что его одноклассников в ведра собирали. Подруга и литературная наставница, как-то в долгом разговоре вспомнившая, как после первой чеченской сын знакомой резал вены и кричал, что хочет на войну, хочет убивать людей. (Марина Яуре)

***
Служил срочную службу в этот период, но не там, хотя прекрасно помню, как в день рождения Шамиля Басаева на нашем причале готовились к настоящей войне. И еще помню, как ребят с водительскими правами на грузовик переводили из плавсостава в морскую пехоту и отправляли на Кавказ. Помню раненых морпехов в госпитале Североморска, которых не выписывали домой из-за дефицита веса. Помню контуженного особиста, который как бы ездил в какую-то командировку. (Андрей Дмитриев)

***
Агентство «Постфактум» перешло на круглосуточную работу; по дороге на ночную смену я покупал у метро пачку сосисок и батон. (Dmitry Flitman)

***
Я в детстве жила в Грозном, недолго, но воспоминаний несколько...
1) 1969, помню Михалков приезжал, в Доме пионеров в Грозном встреча «Город Грозный, город Грозный»...
2) 1991 [вероятно, год перепутан] слова молодого чеченца в поезде Берлин—Москва: «Он думает, что делает? Нас ведь нельзя победить, только ядерной бомбой если, каждый мальчишка будет драться до конца... зачем вот, э?»
3) 1992 [скорее 1994-95 годы], ужас от новостей... бомбят «Минутку», сравняли с землей церковь (рядом с нашим домом.)
4) 2000, в «Одноклассниках» не нашла после войны почти никого из своего класса, думаю, все погибли... не на нашей стороне.
5) Горечь... горечь... наши дети, друзья, их мужья, сыновья... оно того стоило? (Alina Galchenko)

***
Мы были большой компанией на академической даче и встречали Новый год. А по телевизору фоном шел репортаж из разбомбленного Грозного, и пленные танкисты говорили рядом с сожженными танками. До сих пор помню этот ужас. (Lena Zemlinsky)

***
Мне было лет 13 или 14, я была юным журналистом и работала в детской газете. Однажды я пришла домой и младший брат сказал: «Вот ты вырастешь большой, станешь настоящим журналистом, поедешь в Чечню и тебя убьют...» Но когда тебе 13 лет, не думаешь, что тебя убьют, но очень хочешь быть в гуще событий. Я выросла большой, стала журналистом, пишу теперь о хорошем. Но иногда завидую тем, кому хватает смелости заниматься острыми темами и ездить в опасные места. (Alexandra Sudbina)

***
Седьмой класс, у нас прогрессивная школа, телек работает (огромный) в учительской, и другой висит на стене первого этажа. На переменах смотрим и обсуждаем. Почему-то не могу вспомнить ведущего настроения, занимали ли мы в целом, как класс, какую-то позицию. Свое состояние помню, напряженная подавленность. Позже один парень, которого мы знали в нашем районе, рассказал, что к весне 1995 он оказался в Чечне, стрелком. Где-то они сидели на позиции, несли охранение, и его товарищ отбежал в туалет. Оказывается, позиция была на прицеле у чеченов, начали обстреливать, и туда, куда его товарищ отбежал, угодила граната из РПГ. Ему оторвало не то обе ноги, не то одну. Позже он умер в госпитале. Когда он нам это рассказывал уже в 1997, он грустно шутил, что вот, мол, и сходил парень посрать. (Александр Сорокин)

***
Первый финансовый крах. Банк, в котором обслуживались много лет, внезапно обналичил все активы и свез весь нал в здание в центре Грозного. Через несколько дней начался штурм со всеми вытекающими грабежами. Банк растворился, документы свезли и свалили в здание на Садово-Кудринской и оставили всех разбираться со своими проблемами. (Александр Ивлев)

***
Чеченская война запомнилась большим количеством похорон в Краснодарском крае (я как раз там жила в то время). Появилось много беженцев, появились подруги из беженцев. От их рассказов было какое-то чувство нереальности всего происходящего. И еще на вечеринке среди молодежи обсуждали «диких и страшных» чеченцев, и моя подруга-беженка со всеми переругалась. Потому что именно соседи-чеченцы спасли ей, ее матери и брату жизнь. (Людмила Гийерм)

***
У меня там два одноклассника погибли. С одним из них, Серегой, я виделся за месяц до его гибели. Он каким-то странным образом оказался в Питере, и мы совершенно случайно столкнулись в метро на нашей станции, и он сбивчиво и коротко, на бегу, сказал, что там, куда он едет, все очень плохо. Это был декабрь 1994. А потом Новый год в Грозном. (Илья Иткин)

***
Июнь 1995, у меня выпускной в девятом классе. Где-то в Буденновске захватили больницу, в которой работала сестра одноклассницы. Праздник не удался. (Anna Volkova)

***
Прятали газеты от тети, чей муж был там в обе кампании, не давали смотреть ТВ (всегда находились интересные для нас, детей, передачи, и мы не подпускали тетю к ТВ), не рассказывали новости с работы (мама в органах работала). Погибло много ребят. Дядя вернулся. А тетя похудела килограммов на двадцать за это время. Хотя и так в ней мало веса было. (Evgenia Loshkareva)

***
Лето 1995 года, вся история в разгаре, а я сижу в родной Астрахани в центральном скверике, «на Пушке», это местные «Гоголя» — хипповая точка. Мне, получается, 23 года. На скамейку рядом со мной садится дядечка в очках, ну как дядечка — я думаю, лет на десять старше меня, хорошо одетый, спокойный, мирный. Несколько минут молчит. Потом говорит: «Молодой человек, вы только не пугайтесь и не удивляйтесь, у меня странный вопрос к вам — вы случайно не еврей?» Я к 23 годам слышал это много раз и привычно отвечаю, мол, нет, знаете, папа кавказец, мама русско-украинских кровей, а результат вот такой с виду, но нет. Он мнется, говорит: «Простите, но вдруг вы всё же чего-то боитесь... вы поймите — я ТОЖЕ еврей. И еще — я завтра уезжаю в Израиль. Насовсем». Я говорю: «Очень рад за вас. Но я клянусь, я осетин наполовину прям вот точно, на остальные проценты — русский и хохол, как бы это ни было смешно, особенно если смотреть в профиль». Тут дядечка делает финальный заход, на случай, если я совсем тупой или слишком глубоко замаскировался: «Понимаю. Но вы подумайте: если ВДРУГ у вас есть в Израиле родня — я могу передать им весточку ПРОСТО ТАК! Вот вы мне сейчас скажете или напишете, а завтра я уже там. И всех найду, кого надо, и всем всё расскажу!» Я вздыхаю и говорю: «Нет-нет. Всё точно, я тот, кто я есть, мне нет резона вам врать, ну ей-богу, хотите — покажу паспорт?» (в советском паспорте в пятой графе было написано «осетин», конечно). Он качает головой — в смысле «не надо, вы что», потом вздыхает и говорит: «Странные времена. Молодой человек, до чего странные времена, а?! Вот я слушаю вас и всё думаю, думаю: настало же время, когда евреем быть СПОКОЙНЕЕ, чем кавказцем!» Еще раз развел руками, встал, пожал мне со значением руку — «и в глаза посмотрел со значением», как в песне Щербакова, да — и навсегда исчез из моей жизни. Или навсегда остался в ней, как посмотреть. (Юрий Кибиров)

***
В музучилище наш историк, Аркадий Константинов, был по совместительству военным журналистом и, приехав оттуда, приходил на урок в камуфляже и рассказывал нам всякое с горящим взором. Помню, что рассказывал, как на танке въезжал с бойцами в какой-то город, показывал подаренный солдатский складной нож с инструментами, одним из которых «можно перекусить кость, если придавит ногу, вот так»: и перекусил им любимую перьевую ручку моего одноклассника Александра. (Maria Sosnina)

***
Непринужденная беседа за чашкой чая с призывником, только что вернувшимся из Чечни. Не мог дождаться, когда обратно... туда... потому что там настоящая свобода. Убивай, насилуй, стреляй в кого хочешь, и тебе ничего за это не будет. Вот если б еще контрактником! (Yuliya Mironovas)

***
Ребята, которые возвращались с этой войны, бухали в нашей общаге и делились ужасающими воспоминаниями. (Лидия Симакова)

***
Сам я на тот момент не то что пешком под стол ходил, но был в младших классах, а вот брат семимильными шагами приближался к выпуску и имел все шансы в армию попасть, что ему со всех сторон было противопоказано — как по здоровью, так и по складу характера. Способствовало этому также то, что в нашей школе разыгрался кадровый кризис и натаскивать детей по части точных наук было буквально некому. А без них оказывалось затруднительным поступление в нужный (да хоть какой-нибудь!) вуз; следовательно, служба в рядах вооруженных сил маячила более чем настойчиво. Тогда моя матушка проделала хитрый фокус — из параллельной, в общем-то, профессии (до того не пересекающейся с педагогикой) перебралась в школьные пенаты и довела-таки братнин класс до выпуска по части всякой математики. Это было прекрасно. И ужасно одновременно, потому что гражданский подвиг ударил рикошетом по мне. Я прямо-таки должен был всё преподаваемое знать назубок, но гуманитария голыми, даже очень отважными, руками не возьмешь! (Ярослав Соколов)

***
Боль, и бессилие, и бессмысленность всего происходящего — наверное, основное чувство в то время... Помню, как на вокзале города Минводы в пустых вагонах на запасных путях несколько лет жили беженцы, просили милостыню и никак не могли восстановить документы или получить какую-то помощь, потому что по этому вопросу нужно было ехать в Невинномысск, на электричке, а денег у них не было совсем. Помню, как собирались ехать в Кисловодск и опоздали на электричку, а она взорвалась [2003 год], и нас пронесло в тот раз. А следующий раз мог наступить когда угодно, и могло не пронести... одноклассник вернулся с войны с пустыми страшными глазами, при громких звуках вздрагивал, а выпив немного, начинал идти в атаку... Многие не вернулись, и ему повезло, получается... Женщины в платках закупали в аптеках все бинты, антибиотики, зеленку, под ноль, приезжали утром в 10-12 и объезжали все аптеки от Кисловодска до Минвод. А аптекарь в нашем районе им ничего не продавала, потому что они «снабжают боевиков». В 2003 шахидка взорвалась около дома и мы уехали в Москву, невозможно было больше оглядываться и оценивать уровень опасности каждый раз, когда выходишь на улицу... И там дотянулась война, взрыв в метро и прочие моменты. Подсознательно до сих пор контролирую происходящее непрерывно и стараюсь не входить в один вагон с женщинами в платках... глупо, конечно, но ничего не могу поделать с собой. (Tasha Tolmacheva) 

***
Что нужно сделать, чтобы моя мама, стройная красивая натуральная блондинка, которая, возвращаясь с работы из одного из грозненских роддомов после одиннадцати вечера, спокойно шла домой мимо высоких ворот чеченских домов, где люди сидели на скамейках, играя в нарды, которая обожала этот город, где она родилась и выросла, — так что нужно сделать такого, чтобы сейчас, уже растящая внуков, сохранившая характерную кавказскую жестикуляцию и в минуты гнева даже акцент, она была твердо уверена, что на город Грозный надо сбросить тактическую ядерную бомбу?

...
Это очень хороший вопрос, ответ на который я не могу сформулировать до сих пор.
В школе № 2 я учился на ура. В смысле оценок. В смысле травли там была полная жопа — ко мне не прицеплялись только самые ленивые чеченцы; правда, рванула эта тенденция ближе к самому концу. Брат отсекал самых борзых и старших, я отбивался от дорогих одноклассников. Правда, когда на меня полезли сразу трое в вестибюле, порвав портфель, я не смог скрыть сей факт от мамы, которая провожала и встречала меня из школы каждый день, и она устроила грандиозный разнос в учительской. Вот уж не знаю, какие добрые слова она там подобрала (а она умеет, не отнять), но после этого травля заменилась бойкотом. К большому моему облегчению. Когда я приехал в Тамбов, на третий день учебы ко мне пристали одноклассники. У меня случилась натуральная истерика, поскольку выяснилось, что национальность национальностью, а подростковые разборки «кто на новенького» никто не отменял. Брат сгоряча, по привычке, постучал обидчиком о пришкольный гараж, а одноклассники почему-то с тех пор на меня немножко обиделись. Как Грузия на Россию, на несоразмерное возмездие.
Однако с одним одноклассником-чеченцем я очень дружил. Его звали Магомед Сулейманов, сын явно небедных родителей, с европейскими чертами лица и неплохим уровнем ума. У него постоянно появлялись какие—то мелкие штуковины, которые для подростка той поры были просто завораживающими, например, полный цветной каталог игрушек «Трансформер». Когда мы заканчивали шестой класс и было понятно, что я в эту школу уже не попаду, он как-то помялся, скрывая смущение, попросил писать, если что, вынул из кармана красивый маленький перочинный ножик и ногтекусачки на цепочке и протянул их мне. Ножик куда-то пропал по ходу жизни. А собственные ногти я с тех пор не стриг ножницами ни разу. Эти кусачки до сих пор со мной и даже не затупились.

...
В грозненских школах был страшный зажим местных традиций и детей принуждали учить только русский язык. Это я сейчас остроумно пошутил, процитировав ряд журналистов довольно однообразной направленности. На самом деле местные языки, то бишь чеченский и ингушский, учили все в обязательном порядке, один на выбор, причем учили все, включая русских детей. Я учил ингушский, который у нас преподавала прекраснейшая учительница Радима Джабраиловна Гайсанова. Особая фишка была в том, что учили мы (и все остальные ученики во всей республике) язык по учебникам, написанным ею же. Она была прекрасным преподавателем, ее действительно любили ученики. Ученицы даже писали ей письма летом на ингушском языке, описывая ей, как близкому другу, подробности собственной жизни. В итоге обучения я заслужил 15 минут славы на областном радио ЧИР 2 апреля 1992 года, читая стихи на ингушском как на родном, со всеми гортанными звуками, а вдобавок немного рассказав о себе. Учитывая мою национальную принадлежность, тетя-корреспондент основательно офигела. Правда, с тех пор по-ингушски я помню только «Аз дика деш» и «Аз хоза язду» [«я хорошо учусь» и «я хорошо пишу / читаю»].

...
Конечно, я тогда был совсем маленький мальчик. Как мой племянник сейчас. Маленькие дети не понимают серьезности происходящих событий и очень легко к ним приспосабливаются.

...
Интернационал был полным, сектор был частным. Дома были разные, но все — справные. Рос обязательный виноград, минимум трех сортов, розы. Вдоль тротуаров росли вишни, абрикосы, черешня. Причем ее можно было спокойно срывать без риска получить заряд дроби в зад. У соседей были дети и внуки. Они играли вместе у домов, лазая по деревьям и копошась в кучах песка и строительного гравия (процесс строительства своего дома есть штука вечная), лопали тутовник, засинивая рты, менялись первыми вкладышами от турецких жвачек (дональд — рубль, турбо — полтора), играли в футбол, смотрели первые фильмы с Брюсом Ли или Хон Гиль Дон в кинотеатре, а фильмы с Джеки Чаном — на первых видеомагнитофонах у друзей.

...
Вопрос «Какой ты нации?» был обычным вопросом при знакомстве сразу после имени. Нельзя сказать, что он на что-то сильно влиял, но тем не менее. Однажды на такой вопрос один паренек со спокойно-забитым видом ответил: «Фашист». Я как-то в три секунды представил, как его всю жизнь шпыняет наглая, злая, циничная детвора, заряженная фильмами про войну, и так мне стало неудобно перед этим совершенно незнакомым мне рыжим пацанчиком, что я, глядя в пыльный асфальт двора, промычал: «Ну... не все немцы — фашисты».

...
На остановке «Трамвайный парк» сидела старая чеченка, жившая от нас через шесть домов, и торговала семечками, стакан — 20 копеек. На семечках были аккуратно разложены «Дональды» и «Турбо», по три штуки каждого, а мы ходили вокруг и облизывались. Однажды мой крестный дядя Саша, здоровенный мужик широкой души при визите в наш дом подарил мне аж десять рублей. Одной бумажкой. Красненькой с Лениным. С другом Хасаном я пошел, нет, я побежал со всех ног в дом этой старой чеченки. Она потрогала купюру, посмотрела ее на свет, надолго ушла в дом и в итоге вынесла мне шесть «Турб» и «Дональд». Следующий раз так счастлив я буду... нескоро.

...
Чеченец Хасан, похожий на мартышку, и русский Саша Бережнов, старший брат которого был крутой. Тогда только начинались термины девяностых, однако что такое «крутой», я уже знал. Мы втроем дружили. Национальный вопрос был совершенно по барабану. Правда, однажды Хасан явился во двор в юбке, и я так удивился, что даже не захохотал. А Хасан, иногда морщась, играл с нами как ни в чем ни бывало. Правда, перед этим пояснил, что сперва в его банан сделали укол, он стал здоровенный и ничего не чувствовал, а потом дядя Рамзан сказал ему отвернуться — и все. В юбке Хасан гулял две недели. Они облизывали стручки акаций, обильно росших вдоль забора школы, разыскивая в нем какой-то «мед», а я брезговал. Мы раскатывали под трамваями копеечные монетки, менялись наклейками, ели айву.

...
Я естественно и нормально воспринял еженедельные драки с одноклассниками-чеченцами, благо выставляли против меня постоянно Беслана, которому я всегда вваливал, а не Апти, лучшего, по слухам, бойца класса. Меня, конечно, бесило, что как только меня сбивали на землю, стая моментально начинала орать, мол, добей-прибей (лиричного «finish him!» тогда не знали), ну а когда я с пинка валил Беслана в пыль, меня оттаскивали за руки, типа все-все, че ты, не по-пацански это. Я не помню, откуда в школьном дворе взялся этот парень, страшный, косоглазый, вонючий, но я ему страшно не понравился. Он меня зажимал у забора за горло, я бегал от него по кустам. Он был старше года на три, выше, сильнее, звали его, кажется, Умар и, разумеется, травил он меня не один. В итоге как-то раз Умар и его группа товарищей гнали меня, как зайца, вдоль высоких заборов домов: чеченского, ингушского, чеченского, чеченского, русского, армянского, и на подходе к моему дому практически бы догнали, однако как раз вышел мой папа, сразу понял, в чем дело, рявкнул на них что-то — и почему-то Умар отстал. Я по привычке автоматически рванул от него в сторону при случайной встрече, а он почему-то улыбнулся и сказал, мол, вай, успокойся, не к тебе я, все хорошо. И совсем перестал. Не знаю, почему.

...
В классе у нас было много чеченцев, поменьше русских, поменьше ингушей, а для экзотики парочка татар и одна еврейка. Классной руководительницей была Нелли Петровна. Она же была классной руководительницей у моей мамы, вот такая династия получилась. Нелли Петровна меня обожала, выставляя мне круглые пятерки «за гениальные ответы» (цитата), рядом выставляя двойки и тройки за почерк. Ее борьба с моей каллиграфией закончилась ее полным поражением — пишу я до сих пор как курица лапой. Я получил похвальный лист на третий класс и сменил школу. Так посоветовали сделать моей маме, потому что мальчик был уж слишком светловолосый и русский для этой школы.

...
В доме через дорогу жила Лейла. Мы часто игрались всей детворой вместе во дворе. Мы играли в их девчачьи игры, заполняли их альбомчики — «анкетки», бережно раскрашенные фломастерами, втихомолку шептались, кто чей «кент», это означало, кто в кого влюблен, и в этом всем была какая-то тайна и будоражащий интерес начинающей подростковости. Лейла была красивой. При роскошных черных волосах белейшая кожа и огромные бездонно-голубые, почти прозрачные глаза. Правильные черты лица. Стройная фигура с зачатками девичьей груди. Умная. Мне было интересно с ней. Однажды, после долгого разговора ни о чем у дома, она отвела меня в сторону, в тень огромного ореха, и сообщила, чуть покраснев, что я ее кент. От чего я малость офонарел. Так я впервые в жизни поцеловался. По-настоящему. С красивой чеченской девочкой Лейлой.

Когда российские войска выводили из Чечни, она долго смотрела, как мы грузим вещи в машину, беспокойно крутилась вокруг, а потом сунула мне в руку записку и убежала.
В записке был ее домашний адрес, полное имя и короткая строчка в конце: «Я буду любить тебя всегда».

Я, конечно, не написал ей ничего.
Постеснялся.
А потом стало некуда писать.

...
Как—то раз нас отпустили с уроков значительно раньше, было тепло, а до приезда мамы было еще часа три. Поскольку денег на трамвай у меня на тот момент почему-то не нашлось, я решил дойти до дома пешком, благо солнце и прекрасно.
Я уже не помню названий улиц Грозного, прекрасно помня их визуально. В общем, я прошел пешком от школы № 2 до проспекта Кирова через Трек и Трампарк. Грозненцы меня поймут. Я так и не понял тогда, почему мама так разнервничалась, не найдя меня в школе, а обнаружив уже дома. Я же уже взрослый, мне уже 12 лет, могу дойти днем-то по городу домой. На дворе стоял очень теплый, солнечный, кавказский май 1992 года.

...
В перерыве между двумя чеченскими войнами, году этак в 1997, программу «Взгляд» вели Александр Любимов и Сергей Бодров—младший. И там был сюжет про мой класс, когда мой одноклассник Зелимхан написал школьное сочинение о том, как так оно у нас вышло так неудобно. Там фигурировала общая классная фотография, а сочинение проверяла и рассказывала наша учительница русского языка, молоденькая красавица Роза Алхановна. Я пропустил этот сюжет, я поймал самый его конец, когда Роза закрывает тетрадь. Сюжет смотрел брат, тоже частично. Так я до сих пор и не знаю, как же так нехорошо с классом получилось по версии телеканала ОРТ и моего одноклассника Зелимхана.

...
Соседка пересказывала маме и бабушке четыре последние серии «Богатые тоже плачут». Пересказывала потому, что в Грозном подорвали телевышку, и телевизор ничего не показывает уже неделю. А так хочется знать, как там у нее, родимой Вероники Кастро.
А у соседки антенна ловила Владикавказ.

...
Я не знаю, как отец с братом вывозили накопленные нами для долгой и счастливой жизни в Грозном вещи в Тамбов. Точнее, я не знаю деталей. Вывозили их на грузовых военных «Камазах», с оружием, на свой страх и риск, не останавливаясь практически нигде. Вместе с нашими вещами вывозили вещи маминой троюродной сестры.
В городе Грозном мамин дед с бабушкой жили очень давно и родили пятерых детей. Эти дети также осели в Грозном, рожали внуков, а те в свою очередь — правнуков. Когда мама выходила замуж, папа поинтересовался, сколько родственников ожидается с ее стороны. Мама искренне сообщила: «Самые-самые близкие, человек семьдесят».
И это было действительно так.
Когда по праздникам семья в сокращенном составе собиралась у прабабушки (прадед умер в 1985 году), накрывали стол длиной метров пятнадцать. Приходя к ее дому, гости задерживались у входа, здороваясь с соседями-чеченцами, седыми и не очень, поскольку выросли они все в этом доме и не так далеко от этого дома разбежались. Жарили шашлыки, ели свежайшие овощи и фрукты, сорванные с грядок в десятке шагов от стола. Братья и сестры смеялись, пили красное, лично сделанное дедом Борей вино, а я пил сок. Тоже, в общем-то, не магазинный.
А потом весь этот куст, здоровый, растущий, полезный, выдрали со всеми корнями, с кровью, с потерями, и раскидали по всей России.
Мне кажется, мою маму можно понять.
P.S. Прабабушка, основательница рода, дожившая до 90 лет в своем большом красивом доме, куда приходили как к себе домой ее дети, внуки, правнуки и даже праправнуки, на кусочке ухоженной земли, — в московской двушке вместе с семьей внука умерла за год. Тихо и незаметно. (Анонимно)

***
В школе, где-то ближе к старшим классам, на уроке истории мы играли в игру — «В какое время вы хотели бы жить: сейчас, в 90-е, или раньше, в 60-70-е». Нужно было обосновать свой выбор и защитить его в дискуссии. Большинство выбрало 70-е. Я, кажется, их понимаю. Но мне было вполне комфортно и в 90-х, родители не давали нам почувствовать окружающую нищету. 

Когда в спорах кто-то бросил «а вот сейчас идет война в Чечне», я как-то беспечно удивилась, причем вслух «что вам-то лично с этого, а в 70-х был Афганистан». И вдруг оказалось, что очень многим есть что с того: там были родные, а все эти новости, и бомбежки, и штурмы — были еще одним свидетельством провала страны, своего бессилия. И мои же одноклассники не очень видели для себя другого будущего, кроме как стать следующими в эшелонах на настоящий фронт. Я до сих пор помню ощущение внутреннего холода и понимания, что мой уютный мирок немного треснул... (Юлия Миронова)

***
В 1994-1995 мне 9 лет, 3-й класс. Наша учительница в начальной школе была уже бабушкой, и в ту зиму всё время приводила к нам на уроки своих внуков. Пока мы сидели над какой-нибудь математикой, ее младший внук уставал сидеть на задней парте, выползал в проход между партами, ложился на живот и тихонько катал машинку. 
Это вряд ли было связано с тем, что папа внуков уехал воевать в Чечню, но почему-то запомнилось именно так. Война в телевизорах казалась очень далёкой, очень хотелось что-то про нее понять, но никто из взрослых толком не объяснял, что происходит. Только сильно позднее отдельные кусочки стали складываться в картинку, а в центре ее лежит малыш с машинкой на уроке математики. (Анна Добровольская)

***
Когда начиналась первая чеченская, мне было 8 лет. Я ничего не знала про войну. Ничего не знала про Чечню, про то, что она вообще существует. Моя семья не была особо обеспеченной, но к Новому году папа всегда покупал упаковку из 6 двухлитровых бутылок колы и киндер-сюрпризы. Вся страна готовилась к празднику, а кто-то готовился к войне, но мы ничего об этом не знали.

Нет ни одного журналиста, кто, приехав в Чечню, не спросил бы — как началась война, что вы помните. Почему не уехали, пока была возможность, зачем остались, почему решились на жизнь в подвалах. Меня поражало, что большинство тех, с кем я говорила, не ждали войны. В основном моими собеседниками были самые простые люди из обычных рабочих семей, и они, как и мы тогда в Жуковском, готовились к празднику, но не к войне. Люди наряжали елку, готовили салаты, шли на рынок. На улицах стояли танки, но к танкам, как и ко всему вообще, быстро привыкаешь. 

Особенно запомнился мне рассказ Василия Ивановича, русского старичка, который живет сейчас недалеко от Центрального христианского кладбища. Перед началом войны он работал где-то на стройках, получил немного денег и пошел с товарищами на рынок за алкоголем. Но военные не пропустили. Василий Иванович говорит, что повозмущались, но рукой махнули и пошли домой. А потом началась война. 

Василий Иванович видел много танков, но один запомнился хорошо — он ездил под советским флагом. Никто в него не стрелял, потому что непонятно было — чей это танк. Так и во всем остальном было, говорил он, сплошные непонятки. Вся война — сплошные непонятки.

Многие люди, с которыми мне довелось говорить, вспоминали, что война должна была вот-вот закончиться. В 95 году, в 96, в 99 — все время она должна была вот-вот закончиться. Для Василия Ивановича она закончилась одним эпизодом в начале нулевых: тогда на кладбище привезли «косточки». Грозный активно восстанавливали, расчищали завалы, готовились строить его заново. Ничто не должно было напоминать о войне. И вот под этими завалами и нашли, как говорил Василий Иванович, какие-то косточки. Эти косточки собрали по всему городу, сложили в мешки и привезли на небольшое поле у кладбища. Раскопали тракторами ямы и положили их туда, завернутые в клеенку. 

Символично — похоронить самую большую политическую катастрофу современной России рядом с памятником неизвестному солдату, герою Великой отечественной войны. Несколько лет назад рядом открыли огромный тепличный комплекс, там помидоры выращивают. Война-то закончилась, кости никому не нужны, а помидоры нужны всем. (Катерина Нерозникова)

***
Было очень темно и... страшно. Иногда разрывы, грохот и стрельба прекращались. Тогда наступала тишина. Долгожданная и одновременно пугающая. Почему-то казалось, что за ней последует следующий круг ада, который теперь переместился в твой город, и этот очередной круг будет ужаснее того, что уже пережит.

В том вдруг наступившем звенящем черном безмолвии ты уже забыла о страхе — ведь невозможно тысячу раз умирать от него! Вспомнила, что заполнивший город мрак существует еще в одном измерении — Времени. Тогда должен наступить новый отсчет дней. А если не дней, то хотя бы ночей — как получится. Новый год. 1995-ый.

Ты еще вспомнила о ней — небольшой черной шкатулке, которая стояла на полке с книгами.Тебе подарили ее на память студенты журфака. Самая веселая группа была из всех, в которых вела занятия. Теперь надо было через темень пройти к ней — пару метров. И сделать себе праздник. Пусть без света, тепла и простых, уже недосягаемых атрибутов человеческой жизни. Но ты отметишь его — как сможешь.

Рукой нащупала коробочку, открыла, нашла в отсеке сбоку маленький ключик, чтобы завести нехитрый механизм. Все это не составило труда — ведь ты это делала много раз в другой жизни. И руки уже запомнили, как извлечь из черного ящичка знакомую музыку.

И она зазвучала. Сначала неуверенно, медленно, а потом набирая громкость. Полонез Огинского. «Прощание с Родиной». (Таус Серганова)

***
Ужас тогда охватил. Как это возможно в конце 20-го столетия снова войны развязывать? С этой войны началось разочарование в Ельцине. С новогоднего штурма Грозного. (Татьяна Самгина)

*** 
Грозный штурмовали на Новый Год. Никогда не забуду. (Elena Sofiyskaya)

***
Боль за гибель чеченцев, русских — всех. Афгана хватило, чтобы это понять. И разочарование в политиках, не умеющих договариваться путем уступок. Уступать нужно уметь, жизнь людей дороже. (Евгений Маслов)

***
Вагоны-холодильники на запасных путях... [вероятно, в Ростове] (Геннадий Смирнов)

***
А сколько было пафоса, наглой лжи, дутого «патриотизма», вешали лапшу, а гробы всё приходили. Ложь пронизывала всё, только смерти с двух сторон были реальными. Спасибо Алексиевич, немного вправила нам мозги. (Лана Медведева)

***
Был с 1 по 15 декабря 1994 в загранкомандировке. Местные выразили сочувствие, что в РФ война началась. Только тогда включил вечером телевизор, чтобы узнать, в чем дело. (Alex Beloqurow)

***
Был в Ханкале в январе 1995 с гуманитарным грузом. Говорил в Мемориале СПб в декабре 2009, пришло время написать. (Владимир Костюшев)

***
Я помню, как затонула подлодка «Курск», и как в каждом выпуске новостей говорили про неё и про экипаж, и какая это трагедия. И в каждом выпуске новостей говорили, сколько сегодня погибло солдат в Чечне, никогда не называли ни одного имени и никогда не говорили, какая это трагедия. А я понимала, что это мальчишки чуть старше меня, и мне было жутко. (Татьяна Ануфриева)

***
Пропавшие два питерских журналиста из газеты «Невское время» [Максим Шабалин и Феликс Титов]. Их судьба неизвестна до сих пор... https://spbdnevnik.ru/news/2020-03-02/chetvert-veka-poiskov-25-let-nazad-v-chechne-propali-zhurnalisty-iz-peterburga... (Анна Плотникова)

***
К этому времени я уже насмотрелся на военных людей, встречавшихся мне в жизни. Сам побывал в армии. Знал, что самые человечные офицеры — те, которые приходят в армию за квартирами. Что с профессиональной точки зрения самые лучшие военные — прирожденные убийцы, и это в них гораздо более важное качество, чем техническая квалификация. И когда эта война началась, я сразу понял, что пришло время именно таких людей. Так оно и оказалось, и самым известным из этих людей стал полковник Буданов. (Юрий Чижов)

***
Быдловоенкомат. От армии косили почти все. Полгода скрывался. Менты с автоматами в 6 утра с желанием забрать меня на мясо подыхать непонятно за что. (Игорь Тарасов)

***
1 Чеченская началась раньше [26 ноября 1994-го]. Но сначала ее вели «ихтамнеты».
Очень хорошо помню как Ельцин [заявление сделал министр обороны Грачев] отказался от наших солдат. (Eugen Dery)

***
С Первой Чеченской у меня и у моих родителей связан страх за брата. Боялись, что отправят срочником. К счастью, студентов в солдаты не «забривали». Выдохнули лишь тогда, когда война закончилась. Но ненадолго. Вскоре началась Вторая Чеченская. (Татьяна Власова)

***
Мои родственники бежали из Грозного до начала войны. Плохо было русским в Чечне, и бежать было самым правильным решением, пусть и пришлось при этом бросить все, нажитое поколениями: Дюковы жили в Чечне с середины XIX века. (Александр Дюков)

***
У меня с Первой Чеченской войной связаны прекрасные воспоминания о московском Рижском рынке конца восьмидесятых — начала девяностых. Знающие поймут. 
(Андрей Ушаков)

***
Вспоминается, как в роту ночью начали поступать военные моряки (это в начале 95-го где-то), на мой удивленный вопрос был ответ от их старшего — «пограничники стрелять умеют, они в Чечню поедут, а моряки будут границу охранять».
(Игорь Мазница)

*** 
Ещё до начала 1 чеченской войны, но когда было понятно, что она начнётся, был создан Комитет поддержки Ичкерии. Я в нём состояла. Мы собирались на Измайловском, 22 [город не указан]. В Комитете было немного членов — около 10 человек. Заявления писали. На пикеты выходили. Потом Комитет распался. Потом была правозащитная группа. Мы вместе встречали Новый год — 1995. И по зомбоящику, сразу после поздравления президента (тогда ещё Ельцина) пошли сообщения о том, что бомбят Грозный. В новогоднюю ночь приняли заявление. Понятно, что заявления не останавливают войны, но они доносят «наверх» общественное мнение. А потом ещё и подписи под заявление собираются. Человек, который подпись ставит, задумывается о проблеме. И всё-таки его голос выбивается из общего одобрямса. Потом были организованные НФ [вероятно, Народный фронт] митинги против войны. Увы, народу на них приходило всё меньше. И они со временем сдулись. Но вот антивоенные пикеты длились ещё несколько лет — уже шла 2 чеченская. И был создан Антивоенный комитет. Я в нём тоже состояла. Но там были разные подходы, потом перестала посещать, а потом он тоже рассыпался. Ещё мы собирали гуманитарку для отправки в Чечню. Добывали в окрестных магазинах пустые коробки. Люди приносили продукты, одежду, деньги. На деньги мы покупали лекарства (бинты, которые тогда были большим дефицитом, йод, анальгин, сердечные). Помню, сидела чуть не сутками на Измайловском, в 80 комнате. Она вся была завалена коробками. Паковала принесённое и купленное. С отправкой были большие проблемы. (Марианна Абрамовна Ханукова)

***
К счастью, у меня нет воспоминаний о самих войнах и происходивших боевых действиях. Мои родители покинули Родину в 1994 г. В качестве места, где они могли бы начать все сначала, родители выбрали Москву. На тот момент у них было два ребенка: мои старшие брат и сестра. Остальные четверо детей, включая меня, родились уже на новом месте в период, когда конфликт начинал сходить на нет. Поэтому мой рассказ будет скорее не о событиях тех войн, а об их последствиях.
Когда меня спрашивают, помню ли я что-нибудь из того времени, единственное, что я могу ответить — это большое количество переездов. Прожив после моего рождения еще немного в Москве, наша семья переехала в Норвегию. Потом, через некоторое время, мы опять вернулись в Москву. Помню, что мы часто меняли квартиры, потому что, как только хозяева квартир находили славян, готовых снимать их жилье, нас выселяли.
Переезжая в Москву из Чечни в разгар войны, мои родители, наверное, понимали, что будет непросто и далеко не все будут нам рады. Однако мне как ребенку было трудно понять, почему некоторые люди так враждебно настроены к нам, почему косо смотрят или кидают вслед неприятные слова и фразы.
Родители скучали по своим семьям и родственникам, поэтому в детстве мы все лето проводили в Чечне. Я помню это контраст, когда ты из благоустроенного города приезжаешь самый разрушенный город на земле со времен второй мировой войны. По факту нам было некуда возвращаться, поскольку наш дом, как и дома многих других, был полностью уничтожен. Власти тогда обещали, что выплатят компенсации, но их размер не соответствовал причиненному ущербу. Тогда мой отец, пройдя все национальные инстанции, совместно с ПЦ «Мемориал» подал жалобу в ЕСПЧ. Однако из-за не cложившейся на тот момент практики решение было принято не в нашу пользу.
События двух чеченских войн очень странным образом, но повлияли на мой выбор профессиональной деятельности и предопределили попадание в ПЦ «Мемориал». Круг как будто бы замкнулся. (Абу Магомадов)