Сериал «В доступе отказать»

• Серия 1 «Почему?»

Просьбы «просто сходить в суд» я не люблю. Чтобы вести нормальный диалог с судьями и не чувствовать себя идиоткой, надо разбираться в фактах и нормативной базе.

— Но мы не можем отпустить такого милого дядечку одного в апелляцию. Да, понимаем, что вы не работали в суде первой инстанции. Но может, поможете? — осторожно спросила Ирина из исторического «Мемориала» в сентябре 2018-го. Исторический «Мемориал» занимается исследованием советских репрессий. Закрытые архивы, а значит, и невозможность понять, что происходило на самом деле, — особая боль «Мемориала».

Времени, как всегда, не было, но дело Шахета об отказе в доступе к материалам расстрелянного в 1933 году дедушки всколыхнуло давние мысли.

Август 2016-го, Сараево (Босния и Герцеговина). С окружающих гор спускался холод. Я закуталась в одеяло на балконе кафе, но ноги мерзли в легких босоножках. В вечернем воздухе перемигивались огни.

Справа сидел Чарльз из Руанды. По виду типичный тутси — под два метра ростом и очень худой.

Чарльз — единственный из семьи, кто остался жив после геноцида. В 1994 году хуту — этническая группа в Руанде — организованно убивали другую этногруппу, которая называется тутси. За три месяца резни хуту убили порядка миллиона тутси. И изнасиловали около 500 тыс. женщин-тутси.

— Почему не убили тебя? — спросила я и подивилась неуклюжести вопроса.

— Не успели. Когда зарезали семью, главарь местных хуту вдруг показал на меня пальцем и сказал: «Не трогайте его. Он будет последним тутси, которого убьем. Пусть наши дети запомнят, как выглядели эти предатели». Так я выжил. А через три месяца в гражданской войне выиграл Патриотический фронт и геноцид закончился.

Чарльз говорил размеренно и почти без эмоций. Французский, на котором велась беседа, придавал его словам мелодичности и легкости. Со стороны беседа могла показаться светским трепом. Но от услышанного тошнило, в горле стоял противный комок, а в груди ныло.

— За три месяца хуту убили 1/11 страны… Как после этого тутси могли жить рядом с убийцами и насильниками? — переборов комок, спросила я.

— Новое правительство грамотно работало с памятью народа. До геноцида разделение на этнические группы было везде: в паспортах, в школах, на работе. После геноцида правительство отменило разделение на группы. Объединение руандского народа стало национальной идеей и главным политическим нарративом.

Руандцы хотели правды: как так случилось, что за сто дней убили миллион невинных людей. Еще они хотели обнаружить тела убитых родственников, найти и осудить преступников («génocidaires», то есть тех, кто совершил геноцид).

К 2000 году в Руанде ожидали суда 130 тыс. génocidaires. Государственным судам нужно было порядка 200 лет, чтобы переварить такое количество обвиняемых. Поэтому в стране учредили 12 тыс. неформальных, «травяных» судов, которые и разбирали дела палачей. Их суть — докопаться до правды и восстановить мир. Начиная с 2004 года, через эти суды прошло 850 тыс. обвиняемых в геноциде.

Я с изумлением слушала полуторачасовую лекцию об исполинской работе с коллективным сознанием руандского народа. И один вопрос надоедливым комаром звенел в голове. Наш народ тоже пережил ужас сталинских репрессий. Только по официальным данным МВД СССР за период с 1921 по 1954 год было репрессировано по политическим мотивам 3,8 млн человек. Из них порядка 700 тыс. расстреляны. Ни в девяностые, ни позже работа по «переживанию» трагедии не велась. Как у нас с исторической памятью о страшных репрессиях? Закрыт ли коллективный гештальт?

***

Когда через два года Ирина из исторического «Мемориала» просила взять дело Шахета в апелляции, я вспомнила разговор в кафе Сараево и поняла: это был мой шанс. Шанс через социально-судебный эксперимент понять, готовы ли мы как народ установить и принять правду о сталинских репрессиях.

И этот эксперимент начинался с дела об архивах.

• Серия 2. «Суды»

— Вы хотите, чтобы Мосгорсуд обязал прокуратуру направить дело Заботина в суд для реабилитации? Но мы же не можем обязать ее! Это ее дискреционные полномочия, — хмурился председатель апелляционной коллегии Мосгорсуда.

Вместе с «Командой 29» мы уже два года бьёмся, чтобы помочь актеру Георгию Шахету получить доступ к материалам его расстрелянного в 1933 году деда Павла Заботина. Павел не был реабилитирован, доступ к документам возможен только после его реабилитации. Мы пошли в прокуратуру реабилитировать. Но реабилитировать прокуратура не хочет. Считает, что расстреляли его правильно, без политических мотивов.

— Вот смотрите, есть закон о реабилитации жертв политических репрессий. В нем есть два механизма, как реабилитировать. Первый — через прокуратуру. Если прокуратура видит, что расстрелянный был репрессирован по политическим мотивам, то она сама же и реабилитирует его. Если прокуратора считает, что нет оснований реабилитировать, то отправляет дело в суд. Чтобы суд в состязательном процессе пересмотрел приговор и решил, надо было расстреливать человека за украденные стекло и кирпичи или нет, — я объясняла, что отправлять дела в суд обязательно по делам, когда судили «тройки», то есть внесудебные органы, как в нашем деле. У человека не было нормального состязательного суда, с адвокатом. Да что там! Он и на суде-то не мог присутствовать. И обжаловать приговор не мог. В борьбе с «врагами народа» о таких мелочах не думали. Поэтому по этой категории дел у прокуратуры нет дискреционных полномочий. Она обязана отправить дело в суд, даже если считает, что там нет оснований для реабилитации.

—Уважаемый суд, — продолжала я, — мы обратились за пересмотром приговора от 1933 года в Мосгорсуд в рамках второго механизма по закону о реабилитации. По этому механизму можно обжаловать, если нет политического мотива в уголовном деле, или если осудили по совокупности по политической и неполитической статье. И Мосгорсуд нам отказал в рассмотрении. Сказал, что здесь явно политическая репрессия. И что только через прокуратуру. А в кассационном порядке нельзя. Получается, что если вы откажете нам в обжаловании решения прокуратуры, то пересмотреть приговор никак нельзя. Вынесенный тайно, без суда, без обвиняемого, за украденные стекло и кирпичи расстрельный приговор так останется не пересмотренным. Поэтому мы просим удовлетворить нашу жалобу.

Но, видно, плохо просила. Оставили в силе. Будем обжаловать дальше. И готовится к жалобе в Конституционный суд.

• Серия 3. «В архивах»

— В читальном зале нельзя самостоятельно фотографировать. Только по договору. Удалите, пожалуйста, все фото, — вежливо сказал сотрудник читального зала и протянул два экземпляра договора.

Damn it! Не то, что жалко 30 руб. за фото одной страницы. Но в российских архивах страшная бюрократия. Посчитать страницы, заполнить договор, ждать пять дней подписания. И только потом приходить фотографировать.

У каждой страны свои архивные «заморочки». В Америке, например, нельзя пить и есть при работе. И нельзя без зеленых перчаток касаться документов. Зато фотографировать можно. В российских архивах можно пить, есть, и без перчаток, но фотографировать нельзя.

В архиве искала документы по разработке закона о реабилитации жертв политических репрессий. По делу актера Шахета суды странно трактуют закон. Они запрещают доступ к уголовному делу расстрелянного в 1933 году деда Шахета, так как он не был реабилитирован.

Реабилитировать как жертву политических репрессий может прокуратура. Но в нашем случае не хочет. Говорит, что политических репрессий нет. Обжаловать отказ нельзя — суд не вмешивается в дискреционные полномочия прокуратуры. Пересмотреть приговор по УПК тоже нельзя. Мосгорсуд считает, что деда Шахета расстреляли по политическим мотивам. Поэтому отказывает в приеме жалобы и отправляет в прокуратуру.

Политические репрессии — сложная тема для общества. И личность Сталина — сложная. Он — лидер страны-победителя во Второй мировой. При нём СССР стал мировой, индустриальной державой. Но расстрелы за кирпичи, лагеря за колоски, насильственные переселения народов в моих глазах перечёркивают все заслуги. Но, видно, так думает меньшинство. Согласно социологическому опросу, 70% россиян оценивают положительно роль Сталина. А значит, даже признавая факт бессмысленного террора, большинство предпочитает его не замечать. Ведь помнить позитивное приятнее, чем трагическое.

Судьи не берутся из вакуума. Они из общества. Поэтому я понимала, что борьба за доступ к документам и за возможность пересмотреть несправедливый приговор будет долгой. Я также понимала, что апеллировать к логике и разуму не стоит. Нужны доказательства, что когда закон принимали, имели в виду иное. И эти доказательства могли быть в архивах. Их я и искала.

Когда стало ясно, что сфотографировать не получится, достала ноутбук и стала выписывать. Через пять дней, наконец, справилась с первой частью папок. В архиве нельзя взять за раз больше определенного числа страниц. Поэтому архивный аппетит разбила на два раза.

На пятый день, с облегчением отдав первую кипу, заказала вторую. Приехала через три дня. Но папки не пришли.

—А когда будет? — расстроено спросила работника архива.

— Мы не можем выдать документы. Там персональные данные: адреса и телефоны людей.

— Но в законе о персональных данных сказано, что на архивные документы он не распространяется.

— Звоните заведующей.

После краткого и вежливого спора, заведующая выдала вторую причину отказа. Личная тайна.

— А что там из личной тайны? — поинтересовалась у заведующей.

— Адреса и телефоны.

— Но эта информация не личная тайна. Это персональные данные.

Устав спорить, заведующая сказала: «Документы дать не можем. В инструкции написано».

— Но в папках, которые изучала раньше, были и адреса, и домашние телефоны людей, — чуть было не выпалила я. Но во время одумалась. Чего доброго, и к ним закроют доступ.

Ладно, без этих документов прорвёмся.

Тем временем Верховный суд истребовал дело из Головинского районного суда по отказу в доступе к уголовному делу. Скрестила пальцы!

Stay tuned.

• Серия 4 «Накануне Верховного суда»

— Трусость и судейский конформизм — два объяснения, почему не стал продолжать двухлетнюю стажировку для получения статуса судьи. Судьи боятся рисковать и принимать решения, которые хотя и считают правильными, но которые необычны или новы. Боятся «про запас», что такие решения не устоят в вышестоящей инстанции. Поэтому легче отказать с надеждой, что вышестоящая инстанция наберётся смелости и исправит.

Высокий и худой, он был самым умным студентом на юрфаке Центрального европейского университета. Он анализировал, сопоставлял и обобщал как бог. Его письменные работы заставляли зевать от академической выхолощенности текста и поражали философской глубиной, если предварительно подзаправиться литром кофе, чтобы не заснуть на первой странице.

Если не разговаривала с австрийцем, я бы подумала, что разговариваю с соотечественником.

А ведь у России с Австрией больше общего, чем я думала. Многие дела «Мемориала» и до суда не должны доходить — настолько в них всё понятно. Например, когда человека украли, а потом не было нормального расследования исчезновения. Там все настолько ясно, что когда дело доходит до Европейского суда, даже правительство России говорит, что не требовалось тратить много времени юристов для работы над делом. Дело фактически и юридически простое — нарушения очевидны.

Или вот, например, наше дело Шахета о доступе к архивным документам нереабилитированного. Закон о реабилитации даёт право получить доступ к документам реабилитированных в обход требований закона об архивах. Закон об архивах запрещает выдачу документов с личной тайной в течение 75 лет.

Закон о реабилитации предоставляет привилегии родственникам реабилитированных в доступе к архивам. Оно и понятно: если государство реабилитировало, то, значит, признало, что незаконно репрессировало человека по политическим мотивам.

Но наши суды трактуют привилегию так, будто она запрещает доступ к материалам нереабилитированных. Получается, что документы нереабилитированных секретнее материалов с гостайной. Если по последним есть надежда когда-нибудь их рассекретить, то досье нереабилитированных, по мнению судов, под вечным грифом секретности. Когда это объясняла судьям, они вроде понимали абсурдность отказа и согласительно кивали. Но засиливали отказ.

Весь год, что веду дело, меня волновал вопрос: у какого суда найдётся судейская смелость, чтобы, наконец-то, разрешить доступ к архивам 80-летней давности?

Готовили дело в Конституционный суд. Но неожиданно судья О.В. Николаева из Верховного суда решила, что «доводы кассационной жалобы Шахета Г.О. заслуживают внимания, в связи с чем кассационная жалоба с делом подлежит передаче для рассмотрения в судебном заседании кассационной инстанции».

Завтра, 5 июля 2019, оценим смелость Верховного суда. Приходите и вы.

• Серия 5 и последняя «Верховный суд и после»

— Мои коллеги неправильно трактовали закон. Поэтому поддерживаем доводы кассационной жалобы. Просим суд жалобу удовлетворить и направить дело на новое рассмотрение, — как гром среди ясного неба прозвучал интеллигентный голос представителя МВД. От такого сюрприза даже неожиданно сильно пнула партнёра по столу, юриста Анну Фомину из «Команды 29», мол, смотри, что творится.

Интересный замес, подумала я. Даже наш оппонент — МВД — согласен с тем, что мы правы. Однако московские суды полтора года утверждали, что мы неправы.

Полтора года мы боремся за доступ к материалам расстрелянного во время сталинских репрессий Павла Заботина — дедушки актера Георгия Шахета. МВД и вслед за ним суды трёх инстанций нам отказывали. Говорили, что дедушка Заботин не был реабилитирован, а значит, доступ к документам закрыт навечно. Суды обосновывали ссылкой на Тройственное положение. При этом ещё в 2016 году Верховный суд признал, что Тройственное положение не относится к вопросам доступа к материалам нереабилитированных.

Коли на заседании 5 июля 2019 даже МВД поддержало жалобу, мы понимали, что суд вынесет решение в нашу пользу. Суд пошёл даже дальше наших ожиданий — не только отменил решения нижестоящих судов, но и решил не отправлять дело на новое рассмотрение. Обязал МВД предоставить доступ к материалам.

В решении от 5 августа Верховный суд сказал, что вопрос доступа к материалам нереабилитированных регулируется только законом об архивном деле, а не Тройственным положением. Закон об архивном деле даёт возможность ознакомиться с материалами, в которых есть личная и семейная тайна, после 75 лет. Наличие личной тайны, кстати, на практике всегда презюмируется архивами.

Суд сделал ещё одну важную ремарку. Он указал, что тайна следствия и судопроизводства не распространяется на запрашиваемые документы:

«Ссылка суда первой инстанции на пункт 2 Указа Президента Российской Федерации “Об утверждении Перечня сведений конфиденциального характера”, устанавливающий, что к сведениям конфиденциального характера отнесены сведения, составляющие тайну следствия и судопроизводства, с учётом изложенных выше обстоятельств, а также с учётом срока создания документов (более 75 лет), с которыми просил ознакомиться административный истец, и отсутствии сведений о том, что материалы данного уголовного дела составляют государственную тайну, является несостоятельной».

Суд, правда, не стал развивать эту логику дальше и не пояснил, когда следственные и судебные документы теряют «тайну» и становятся архивными. Лет пять назад я пыталась ознакомиться с документами из судебного архива — с ними знакомят только сторон производства. Ссылаются при этом на Гражданский процессуальный кодекс. То есть закон об архивном деле на эти документы вроде ещё не распространяется.

Вчера пошли в архив знакомиться с долгожданным делом. Милая тётенька из МВД-архива нас даже поблагодарила, что выиграли дело. Говорила, что ей было больно отказывать в доступе, но внутренние инструкции и Тройственное положение её обязывали. Теперь планирует поднять вопрос с руководством о разрешении доступа.

Два ветхих тома из далёких 1932–1933 годов по обвинению 23 человек. На дедушку Шахета есть:

• собственное признание,
• показания других людей, проходящих по делу,
• ордер на проведение обыска-ареста в квартире (протокола обыска нет),
• протоколы очных ставок,
• личное дело, в котором нет ни одной страницы,
• обвинительное заключение на 14 страниц.

А вот приговора нет. «Тройки» не выносили приговор с подробным анализом аргументов и доводов. Они просто «одобряли» обвинительные заключения, штампуя иногда до 500 приговоров в день. Поэтому в деле содержится только выписка из протокола заседания «тройки» ОГПУ (объединённого государственного политического управления): «Заботина Павла Федоровича расстрелять. Имущество конфисковать».

Личных вещей дедушки Шахета в деле не обнаружили. Нет и списка конфискованных вещей, хотя конфисковали вплоть до детских вещей.

— Пусто вдруг стало, — сказал доверитель. — Мы боролись за дело полтора года, а как-то значительно яснее обвинение против Заботина не стало.

Мне тоже обвинение яснее не стало — обвинительное заключение не перечисляет доказательства, а только констатирует версию следствия. Со всем остальным предстоит ещё разбираться. Но главным остаётся то, что мы пробили завесу тайны и получили доступ к материалам нереабилитированных. Та милая тётенька из архива сказала, что мы первые, кому удалось.

Надеюсь, что выигрыш поможет не только нам.

***

Читайте также:

• Статья «Новой газеты» о проблемах доступа к материалам старых уголовных дел времен Большого террора.
• Подготовленный «Мемориалом» спецпроект для тех, кто хочет получить доступ к материалам уголовного дела своего репрессированного родственника.