Она была совершенно неостановима

15 июля 2019-го — десятая годовщина убийства правозащитницы, сотрудницы «Мемориала» Натальи Эстемировой: ее похитили и убили в Чечне. Правозащитные организации последовательно выступают за беспристрастное расследование преступления и привлечение виновных к ответственности. Журналист Шура Буртин поговорил об Эстемировой с ее подругой Татьяной Локшиной, заместителем директора по Европе и Центральной Азии Human Rights Watch. «Медуза» публикует рассказ Локшиной.

Наталья Эстемирова по образованию была учителем, преподавала историю в грозненской школе до 1998 года. С середины 1990-х годов занималась правозащитной деятельностью в Чечне. В 2000-м вышла на работу в грозненское отделение правозащитного центра «Мемориал» . Писала о военных конфликтах в Чечне. 15 июля 2009 года была похищена у своего дома в Грозном и убита.

Наташка была человеком очень амбициозным и очень драйвовым. Она все понимала про опасность, но остановиться не могла. Она ездила в самые рисковые места, иногда самым сумасшедшим образом. Помню, была история весной 2004 года, когда в результате авиаудара на высокогорном хуторе Ригахой погибла целая семья, мать и пятеро маленьких детей. Она поехала туда абсолютно одна, добралась на перекладных до ближайшего к Ригахою села, откуда дальше уже не было никакой дороги, договорилась с местными жителями и поехала с незнакомыми людьми выше в горы на лошадях. Хотя на лошади не сидела никогда ни до, ни после, и очень страшно, горы то и дело обстреливали. Вот в этой истории была вся Наташка.

Крайне эмоциональная, она не могла терпеть несправедливость просто на уровне физиологии. У нее перед глазами начинались вспышки белого света. Когда она узнавала о какой-то жестокости, о погибших детях или расстрелянных гражданских — все, ей нужно было что-то делать, немедленно оказаться там. Риск ее не смущал, она его почти не видела. Хотя риск был всегда — и зачастую чудовищный. Если она ехала с кем-то, то у нее появлялось опасение за того человека, но сама по себе она была совершенно неостановима. И ей было невероятно важно самой рассказать, своим голосом!

Ее бесконечно уговаривали: «Наташ, это прекрасная информация, мы все сделаем, но, пожалуйста, давай не от твоего имени! Ты с ума сошла, ты же там сидишь…»

Коллеги зверели, я сама зверела. И она все прекрасно понимала, но реально не могла не сказать от своего имени. Наташа была человек по природе своей глубоко публичный. Она себя видела журналисткой, ей молчание было как нож к горлу. И очень хотелось говорить от первого лица: «Я видела, я была там, мне рассказали». Ей прям, бедняге, было больно, если она какую-то информацию нарыла невероятную, а ей не дают самой рассказать.

Она очень много помогала журналистам, кого она только не возила, с ней очень любили работать. Для многих материалов [Анны] Политковской информацию давала именно Наташка. Например, есть знаковый репортаж Анны Степановны «Центровой из Центороя» — о встрече с [Рамзаном] Кадыровым в его резиденции. На самом деле, они там были вместе с Наташей — но Политковская не хотела ее светить.

После гибели Политковской «Новая газета» хотела продолжать работу в Чечне. Они предложили Наташе делать регулярную колонку. Наташка приехала в Москву и мне это изложила на кухне в полном экстазе. От радости и гордости буквально светилась. Но мемориальское руководство из соображений безопасности решило, что ни в коем случае нельзя. И договорилось с редакцией «Новой», что колонка будет не наташкина, а «Мемориала». Сначала договорились — а ей сказали постфактум. У Наташки была истерика, она так обиделась, так плакала. И бесконечные уговоры: «Наташа, ну ты же живешь в Чечне с маленьким ребенком! Люди о твоей безопасности заботятся!» — они, конечно, совершенно не помогали. Она боялась за дочь панически, но не могла жить в подполье.

Наташка девочку там растила в жуткие времена. Ближе к родам выехала к родственникам на Урал, там родила, но ее тянуло обратно, она просто не могла не работать. Она уехала назад, оставив девочку с родными, потом вернулась навестить… Рассказывала мне: «Я вхожу, Ланка стоит, топает ножками, так изменилась — и меня не узнает, отворачивается… И я ее с собой забрала. Ну да, опасно, но ведь иначе какая я ей мать, если без меня растет. Пришлось выбирать». Она безумно любила Лану, и ей было очень страшно, что Лану могут использовать в качестве заложника — из-за ее работы. Чем старше девочка становилась, тем больше боялась. Сделала одну попытку отправить Лану в одну частную школу в Подмосковье, но там Ланка совсем не прижилась, ей было плохо — Наташа сломалась, опять ее забрала.

С колонкой в «Новой» не получилось, но Наташа стала писать туда материалы под псевдонимом. И хорошо помню, как года за полтора до гибели она снова приехала в Москву, вся такая возбужденная, довольная. Она летела из Грозного, к ней в самолете подсел знакомый сотрудник чеченского министерства печати и говорит на голубом глазу: «Наташа, слушай, а вот эта колонка в „Новой газете“ за подписью Магомед Алиев. Я помню твои материалы в „Грозненском рабочем“, очень похоже написано. Это ты, что ли?» И вместо того, чтобы уйти в кусты: «Да нет, что ты, откуда…» — она расцвела, заулыбалась: «Ой, правда? Ты мой стиль узнал? Я так рада, что меня читают…» Ей не хотелось думать, где этот человек работает и какие могут быть последствия.

Наташе очень хотелось присутствовать внутри информационного поля, внутри картинки. Помню, в очередной раз жила у нее в Грозном, приехали очередные телевизионщики, им нужно какое-то интервью. Я говорю осторожно: «Наташ, хочешь я вместо тебя с ними поговорю? Тебе же стремно». Обиделась, страшное дело! У Наташи мы все жили непрерывно, я вообще оттуда не вылезала, и она у меня часто останавливалась в Москве. Даже когда мы не вместе работали, и я что-то свое отдельное в Чечне делала, все равно ночевала у нее. А после Наташиной гибели мы с коллегами решили, что больше не будем жить у чеченских друзей. Для них — дополнительный риск.

Наташка хотела быть журналистом, но настолько болезненно реагировала на несправедливость, что никогда не умела сосредоточиться на одной теме, конкретной, которая сейчас для журналиста является самой важной. Работа с ней выливалось в непрерывные попытки ее построить: «Слушай, у меня четыре дня командировки. Мы с тобой заранее договаривались, что сделаем вот это и еще вот это. Нет, мы сейчас не пойдем в пункт временного размещения беженцев. Я понимаю, что там нет воды. Нет, мы сейчас не будем заниматься школой, куда не завезли учебников». Но она все равно шла. Иногда можно было физически запихнуть в машину или подсадить на чувство вины: у меня еще всего два дня, ни черта не успеваю, без тебя не могу… Но в принципе она не могла сказать: этот вопрос важнее, чем другой. Для нее похищенный силовиками человек и какая-нибудь несчастная женщина, живущая в сараюшке с тремя детьми, были равнозначны. Ее раздирало на части, она хотела помочь здесь, там, везде.

Она продолжала ездить к мамам, у которых в начале войны похитили детей. Через много лет уже было понятно, что тех нет в живых. Но вот едешь с ней куда-то и «давай завернем в село по дороге, там такая-то…» А понятно, что сделать-то уже ничего нельзя, но она все равно приезжала, утешала, поддерживала. Эмпатии в ней было бесконечно много.

За год до гибели на Наташу наорал Рамзан Кадыров. Это было после ее интервью на РЕН-ТВ про принуждение женщин в Чечне носить платок. Наташа была совершенно европейская женщина — несмотря на почти нищету, старалась очень стильно одеваться. В каких-то заграничных командировках прикупала на последние копейки — лучше пять раз кофе не попью — всякие распрекрасные шарфики. С балетной осанкой и походкой. По-чеченски говорила плохо и, конечно, была там не совсем своя.

Платки для Наташи был вопрос больной. За годы войны роль женщины в чеченском обществе очень изменилась. Мужчины находились в ситуации крайней опасности, их нужно было прятать, они не могли кормить семью. Всем этим должны были заниматься женщины. И многие решения, которые раньше за семью принимали мужчины, теперь принимали женщины. Но когда война закончилась, Кадыров и его команда озадачились вопросом о том, что женщина должна знать свое место. И в частности, была выработана политика дресс-кода и общего кодекса скромности для женщин — со ссылками на шариат и традиции.

Кадыров заявлял публично: «Я имею право жену критиковать. Жена не имеет. У нас жена — домохозяйка. Женщина должна знать свое место. Женщина должна дарить любовь нам. Собственностью должна быть женщина. А мужчина — собственник. У нас, если женщина ходит голой, если она ведет себя неправильно, отвечают муж, отец и брат. По нашему обычаю, если гуляет, родные ее убивают…» И в рамках этой кампании женщин принуждали покрывать голову, даже незамужних девушек и совсем девчонок. Если женщина работает, бюджетник, в школе, в больнице, муниципальном учреждении — она просто на работу не войдет без платка, охранник ее не пустит. А дальше местные силовики стали отлавливать девушек без платка на улицах, оскорбляли, толкали в мусорный бак, обстреливали краской из пейнтбольных ружей. Ну, не настоящими же патронами, а краской.

Мы с Наташей много этой проблемой занимались, она горела прямо. И когда Наташа погибла, я решила, что нужно эту работу закончить. Мы в Human Rights Watch потом подробный доклад опубликовали и другие материалы на эту тему, довольно интересные. И мне кажется, что медийная кампания, которую удалось раскрутить, в результате привела к тому, что самые жесткие проявления борьбы за женскую нравственность прекратились. То есть женщине-бюджетнице, появиться на работе с непокрытой головой все еще нельзя, но вот так, чтобы загреметь вниз головой в мусорный бак, — этого уже не происходит.

Ну, а тогда приехало РЕН-ТВ, и Наташа дала им большое интервью. Говорила, что она сама чеченка и если она идет на поминки, то, конечно, она покроет голову. Или в дом к религиозным людям — из уважения к ним, естественно, наденет платок. Но принуждать никто права не имеет. Кадыров возмутился, вызвал ее «на ковер». Причем, она не понимала, что идет к нему, ее позвали на какую-то встречу c чиновниками. А там ее ждал Кадыров. У меня такое ощущение, что Кадыров, возможно, сперва думал, что она русская, сотрудница «Мемориала», которая в Чечне живет и работает, но русская. И тут понял, что нет. Он на нее страшно орал и угрожал, кричал про ее родственников, про дочь. Она чеченка — значит, с ней можно делать, что угодно. Может, если бы у него сохранялась иллюзия, что русская, Наташе было бы не так опасно.

Наташка вернулась с этой встречи бледно-зеленая. Говорит: «Он так себя вел, так кричал. А я на него посмотрела, как на своих учеников, двоечников, когда в школе преподавала. Ну, что это такое, я же женщина, я его сильно старше. Кажется, ему это совсем не понравилось…» Она, видимо, сама испугалась того, как себя вела. Но Наташка в большой степени оставалась школьной учительницей. И вооруженным до зубов людям пыталась, как шпане школьной, объяснить, что других детей бить нельзя.

После этой истории Наташа с Ланкой выехали в Англию на несколько месяцев — от греха. Конечно, она могла там остаться, ей бы дали убежище. Ей в Англии было хорошо, и она понимала, что ребенку замечательно. Но свою жизнь она там не представляла, ей нужно было работать. Наташа вернулась, а Лану все же отправила к родственникам в Екатеринбург. Ланка была не в восторге, мягко говоря, и самой Наташке было очень тяжело, расставаться с Ланкой она не любила. Но Лана, конечно, была основной точкой ее уязвимости, особенно когда подросла. Наташка панически боялась, что с Ланкой что-нибудь случится, что ее украдут. 13 лет в Чечне — это уже девушка, уже ходить в брюках в школу или по городу неприлично по местным понятиям. А Наташа буквально заставляла ее носить штаны, надевать какие-то детские платьица, чтобы создать у окружающего мира — и отчасти у самой себя — иллюзию, что Ланка еще девочка.

А в 14 лет она заслала Ланку в «уральскую ссылку». И, мне кажется, после этого у нее ослабло ощущение опасности, отпустили тормоза. Она стала делать какие-то вещи, которые, пока Лана была в Грозном, наверное бы все же поостереглась.

Наташа погибла после того, как расследовала эпизод публичной казни в Курчалоевском районе. Там на одного местного жителя в местные силовые структуры поступила информация, что он якобы дал боевикам овцу. Вообще, если село на опушке леса, и к тебе приходят посреди ночи вооруженные мужики, стучат калашом в дверь и требуют еды — как ты им не дашь? Это не вопрос симпатии и антипатии. Но за этим человеком пришли, забрали его и его сына.

Мы об этой истории услышали, приехали в село, поговорили. Нам рассказали, что на следующий день «кадыровцы» привезли этого человека в село. Выбросили из машины чудовищно избитого, просто в мясо, в одном нижнем белье. Он фактически не мог говорить, он уже вообще ничего не мог, только бормотал, чтобы отпустили сына. И его пристрелили на глазах у молодых парней. Сказали, что так будет с каждым, кто поможет боевикам. Неважно, если овцу, корку хлеба даст, то об этом узнают, и наказание будет страшным. Ну, родные его быстро похоронили и написали заявление, что умер от инсульта.

Я, конечно, своему начальству сказала, что есть такой материал, и хотелось бы опубликоваться как можно раньше. Но мое начальство на это любезно ответило: «Да, только выезжай сначала. Как только выедешь, сразу опубликуем». Я и выехала. А Наташа была там постоянно, у нее не было более безопасного времени. Она просто жила там, где мы все были туристы. Наташка дала интервью «Кавказскому узлу» от своего имени — хотя много раз обсуждалось, что именно этого делать никак нельзя. Но она не могла молчать, она не могла жить в состоянии глубокого подполья.

Она рассказала эту историю — и была убита фактически сразу. Интервью было опубликовано в тот день, когда я улетела обратно в Москву, а Наташа погибла на следующий. Она с утра вышла из дома, и первые несколько часов ее никто не искал — где-то бегает, мало ли чего. А дальше в офис «Мемориала» стали приходить какие-то люди, журналисты, которые с ней договаривались, а ее все нет. Ребята сначала ворчали: «Наташа, наверное, забыла, забегалась, безалаберная, вечно на себя вешает больше, чем может сделать». А потом появилась Ланка — она приехала домой на летние каникулы. В тот день Наташа должна была отвезти ее к родственникам в село и сказала Лане к определенному времени подойти в «Мемориал» с собранной сумкой. Она и подошла: «Где мама?» — тут все напряглись, ведь так все-таки не бывало, и начали искать. Эти несколько часов, пока ее искали, бегали, обрывали все телефоны, звонили всем, кому можно и кому нельзя, дергали за все ниточки, была надежда, что ее можно спасти. Если быстро достучаться до администрации президента — потому что раз ее забрали, то где-то держат… Но дальше выяснилось, что пока мы ее спасали, Наташи уже не было в живых.

Записал Шура Буртин